Общая экономика данного периода: личности и группы. История экономического анализа. Йозеф Шумпетер

Часть IV. С 1870 по 1914 г. (и далее)

Глава 5. Общая экономика данного периода: личности и группы

1. Джевонс, Менгер, Вальрас

2. Англия: [маршаллианская эпоха]

[а) Эджуорт, Уикстид, Боули, Кэннан и Гобсон]

[b) Маршалл и его школа]

3. Франция

4. Германия и Австрия

а) Австрийская (венская) школа

b) Патриархи

с) Представители

5. Италия

а) Патриархи

b) Панталеони

с) Парето

6. Нидерланды и Скандинавские страны

7. Соединенные Штаты

[а) Подготовившие почву]

[b) Кларк, Фишер и Тауссиг]

[с) Другие ведущие фигуры]

8. Марксисты

[а) Марксизм в Германии]

[b) Ревизионизм и возрождение марксизма]

1. Джевонс, Менгер, Вальрас

Призывы к социальной реформе создали новую точку сосредоточения практических интересов экономистов. Но, воздействуя на общий тон и направление исследований, они не повлияли на технику анализа. В самом деле, историческая школа намеревалась произвести революцию в методологии науки, но эта революция закончилась компромиссом даже в Германии. В том, что касается указанных влияний, предмет и метод общей экономики оставались по существу теми же, что и ранее. Но ее аналитическое ядро, для которого все более актуальными становились термины «ценность» и «распределение», переживало свою собственную революцию, которая к 1900 г. должна была плавно перейти в типичную «классическую ситуацию». Эта революция представляет собой третье великое событие данного периода в нашей области. Согласно общеизвестной традиции — удобно начать именно с нее, — эта революция заключалась прежде всего в развитии теории предельной полезности, ассоциируемой с именами трех лидеров: Джевонса, Менгера и Вальраса. Прервем на время наше изложение, чтобы познакомиться с ними. ^1-1

На протяжении своей скромной карьеры чиновника и преподавателя Уильям Стенли Джевонс (1853-1882) не был удостоен признания, соразмерного его достижениям. При жизни он был больше известен своими работами о деньгах и финансах, а также о других текущих практических вопросах — даже своей теорией деловых циклов, связанных с пятнами на Солнце и колебаниями урожаев (см. ниже, глава 8), — чем исследованиями, которым было суждено обессмертить его имя. Более того, в Англии память о нем затмило лидерство Маршалла, последовательно стремившегося приуменьшить значение «джевонсианской революции». Тому есть много причин. Джевонс не воспитал собственных учеников, что было обусловлено не только отсутствием возможности (он никогда не занимал высоких постов в университетах), но также его добродушной скромностью или недостатком уверенности в себе (что вполне «компенсировалось» его обыкновением заявлять о революционной новизне своих идей). Справедливо и то, что исследованиям Джевонса в области экономической теории не хватает завершенности. Его произведения отставали от его видения. Блестящие концепции и глубокие идеи (особенно его преданность математическим методам анализа, его теория ценности, теория капитала и процента) так и не были как следует разработаны. Они выглядели беглыми набросками и были так перемешаны со старым материалом, что казались почти поверхностными. Явно недружелюбная позиция Маршалла довершила дело. Поэтому в Англии Джевонс так и не получил должного. В частности, так и не получила признания его оригинальность, хотя он, без сомнения, был одним из самых подлинно оригинальных экономистов в истории. Лишь в немногих других случаях (например, Джон Рэ) так трудно говорить о «корнях», как в случае Джевонса. Он узнавал о своих предшественниках лишь после получения собственных результатов, что в данном конкретном случае вполне извинительно, особенно если учитывать, что он щедро хвалил тех, кого открывал для себя позднее. Возможно, Джевонс в большей степени обязан Миллю, чем признавал сам: он питал сильную неприязнь к «Основам» Милля, которые был вынужден использовать в преподавании; но увертки Милля, которые являются столь превосходными мишенями для критики, могли бы тем не менее научить его многому. В остальном, как представляется, он все-таки сложил основы своего учения из кирпичей собственного изготовления. Основная масса его исследований в области чистой теории содержится в его Theory of Political Economy (Теория политической экономии, 1-е изд. — 1871), однако концепция «последней степени полезности» стала приоритетной для него уже в 1862 г., когда он сделал доклад по своей статье Notice of a General Mathematical Theory of Political Economy (Заметка об общей математической теории политической экономии) на Кембриджской конференции [секция F] Британской ассоциации за прогресс науки. Основная масса его исследований в сфере теории денег и циклов была собрана профессором Фоксуэллом в издании, озаглавленном Investigations in Currency and Finance (1884), изучением которого не должен пренебрегать ни один экономист. Кроме того, Джевонс был не меньшим специалистом в области логики, чем экономистом. Я упомяну его работу Principles of Science (1874), наполненную истинно джевонсианской силой и оригинальностью и не получившей, как мне представляется, того признания, которого она заслуживает. Библиография прилагается к его Letters and Journal, выпущенным под редакцией миссис У. С. Джевонс в 1886 г. Миссис Джевонс и профессор Г. С. Джевонс поместили небольшую статью о его жизни и работе в июльском номере Econometrica за 1934 г. ^1-2

Карл Менгер (1840-1921) после небольшого периода государственной службы был приглашен на одну из двух кафедр политической экономии юридического факультета Венского университета, где работал до конца своей официальной карьеры (1873-1903). Это место нельзя назвать идеальным по причине отсутствия своей собственной традиции в данной области, не говоря уже о всемирном признании, а также потому, что составлявшие его аудиторию будущие юристы и чиновники весьма слабо интересовались тем, о чем он говорил, — если вы преуспели в изучении гражданского и государственного права, вы можете позволить себе провалиться на экзамене по экономике. Но этот стойкий человек неустрашимо и настойчиво пробивал себе дорогу, находил соответствующих его интеллектуальному уровню учеников и — правда, не без периода отравляющей жизнь борьбы — основал школу, которая оказалась жизнеспособной и сплоченной и, хотя не располагала всеми средствами и преимуществами, которые обычно обусловливают подобные достижения, оказывала международное влияние вплоть до распада (временного?) в 1930-х гг. Фундаментальный принцип предельной полезности субъективно был его собственным изобретением, хотя приоритет первооткрывателя, конечно, принадлежит Джевонсу. Таковы как с субъективной, так и с объективной точки зрения многие теоремы, встречающиеся в его исследованиях. Он был осмотрительным мыслителем и редко (если вообще) ошибался, его гений становится лишь более впечатляющим вследствие недостатка в его трудах соответствующих математических инструментов. Основные корни его учения лежали в той немецкой теоретической традиции, пиками которой стали Германн и Тюнен. Но влияние Смита, Рикардо и в особенности Дж. С. Милля также несомненно. Менгер, так же как и Джевонс, считал, что именно их учение он революционизировал. Именно поэтому их можно считать в определенном смысле его учителями. Его «Основы учения о народном хозяйстве» (1-е изд. — 1871; 2-е изд. вышло в 1923 г., когда автор уже был в преклонном возрасте, существенные дополнения в нем отсутствуют), так же как и другие работы, некоторые из коих будут упомянуты ниже, были переизданы в четырех томах Лондонской школой экономики (Collected Works. 1933-1936). Введение Ф. А. фон Хайека в первом томе этого издания является лучшим источником информации о Менгере как человеке и мыслителе. См. также: Bloch H. S. Carl Menger// Journal of Political Economy. 1940. June. [Английский перевод — Principles of Economics — с предисловием Ф. X. Найта был опубликован в 1950 г.]

Как уже отмечалось, экономическая наука подобна большому омнибусу, наполненному множеством пассажиров с несоизмеримыми интересами и способностями. Однако в том, что касается чистой теории, по моему мнению, величайшим из всех экономистов является Вальрас. Его теория экономического равновесия объединяет в себе «революционную» креативность и классический синтез, это единственная работа из написанных экономистами, которая заслуживает сопоставления с достижениями теоретической физики. По сравнению с ней многие теоретические исследования данного периода — и более поздние, — какими бы ценными сами по себе и субъективно оригинальными они ни были, выглядят как лодки рядом с океанским лайнером, как неудачные попытки рассмотрения того или иного конкретного аспекта вальрасианской истины. Эта теория является важной вехой на пути экономистов к строгой или точной науке и, несмотря на свою устарелость в наши дни, все еще составляет основу большей части современных теоретических исследований. К сожалению, сам Вальрас придавал слишком большое значение своим сомнительным философствованиям о социальной справедливости, своей схеме национализации земли, своим рецептам денежной политики и прочим вещам, не имеющим ничего общего с его великолепным достижением в чистой теории. Это стоило ему благоволения многих компетентных критиков и явилось, как мне представляется, испытанием терпения для многих его читателей. В любом случае вышеприведенные похвалы следует относить только на счет его чистой теории.

Мари Эспри Леон Вальрас (1834-1910) был французом, и не только по рождению. Стиль его рассуждений и характер его достижений типично французские в том же смысле, в каком таковыми являются пьесы Расина и математические работы Ж. А. Пуанкаре. Французскими были и все корни его достижений. Сам он подчеркивал влияние своего отца Огюста Вальраса и Курно. Но, как отмечалось выше, следует учитывать и влияние Сэя, его подлинного предшественника. А за спиной Сэя вырисовывается вся французская традиция: Кондильяк, Тюрго, Кенэ, Буагильбер, независимо от того, как много или мало Вальрас сознательно почерпнул из нее. Он оказывал традиционное уважение А. Смиту. Остальные великие англичане для него мало что значили.

Карьера Вальраса демонстрирует типичную неспособность прирожденного мыслителя решать практические проблемы личной жизни. Он был слишком оригинальным, чтобы добиться успеха в период обучения. Его образование горного инженера, которому он обязан своими познаниями в математике, не обеспечило ему средств к существованию. Он обратился к независимой журналистике, разрабатывая свои разнообразные идеи о социальной реформе — типичные в то время для французского радикала из среднего класса, — но не добился успеха. ^1-3 И все-таки счастливый шанс спас его гений от опасности остаться нереализованным. В 1860 г. Вальрас был приглашен на международный конгресс по налогообложению в Лозанне. Там он выступил с докладом, получившим благосклонный прием. В аудитории присутствовал М. Луи Рюшонне, который позднее стал главой департамента образования кантона Во и основал в 1870 г. кафедру политической экономии на юридическом факультете Лозаннского университета. Руководить ею он и предложил Вальрасу. Найдя наконец пристанище, в котором так нуждался, Вальрас работал на этой кафедре до конца жизни. Но период его творчества примерно соответствует времени пребывания в профессорской должности (1870-1892). Все его значимые работы (и некоторый второстепенный материал), в большинстве своем опубликованные прежде в записках и статьях (начиная с 1873 г.), были в конце концов собраны в трех книгах: Elements d'economie politique pure (1-е изд. — 1874-1877; 5-е, окончательное, изд. — 1926); Etudes d'economie politique appliquee (1-е изд. — 1898; 2-е изд. под редакцией профессора Ледюка — 1936); Etudes d'economie sociale (1-е изд. — 1896; 2-е изд. под ред. Ледюка — 1936). Первая книга (lemons 5-34) содержит основные достижения. Во вторую включены дополнительные материалы, некоторые из коих имеют первостепенное значение, особенно в области денег и кредита. Третья книга для нас малоинтересна. «Автобиографию» Вальраса в Giornale degli Economist! (1908. Дек.), его «Библиографию» в Revue du droit public et de la science politique (1897. Май, июнь), его переписку с Джевонсом в Journal des Economistes (1874. Июнь). См. также: Jaffe William. Unpublished Papers and Letters of Leon Walras // Journal of Political Economy. 1935. Apr.; Hicks J. R. Leon Walras // Econometrica. 1934. Oct.

В наше время, когда трудно найти теоретика, не признающего влияние Вальраса, странно звучит заявление о том, что он не создал своей собственной школы. Но студенты-юристы, которые имели возможность слушать его лекции в Лозанне, едва ли могли осознать его научное значение: профессорство принесло ему покой и безопасность, но очень мало известности. А современники-профессионалы были по большей части безразличны либо враждебны к его идеям. Во Франции Вальрас практически не получил признания при жизни, хотя нашел нескольких последователей, таких как Опти. В Италии ранним новообращенным стал Бароне. Панталеони также одним из первых осознал важность его исследований. Как я полагаю, именно благодаря Панталеони он нашел своего блестящего ученика и последователя — Парето, ^1-4 человека, который создал то, что в свое время стало скорее паретианской, чем вальрасианской, «лозаннской школой». Хотя настоящая школа была по существу лишь в Италии. В Англии развивавшееся параллельно и намного более влиятельное учение Маршалла исключало всякое прямое влияние, пока профессор Боули не представил основные элементы системы Вальраса—Парето в форме учебника (Mathematical Groundwork. 1924). Немцы (включая австрийцев) увидели в исследованиях Вальраса лишь австрийскую доктрину, облаченную в особо отталкивающие математические одежды. В Соединенных Штатах Вальрас приобрел двух последователей высокого ранга, Фишера и Мура, но практически не получил признания остальных экономистов. Конечно, у него была масса поклонников. Но они появились только в 1920-х гг. Иными словами — он получил достойную оценку через долгое время после появления своих идей и спустя десятилетие после смерти. «Тот, кто хочет собрать урожай быстро, должен выращивать морковь и салат; если же он собирается выращивать дубы, он должен иметь достаточно здравого смысла, чтобы сказать себе: мои правнуки будут обязаны мне этой тенью» ^1-5 — так он однажды написал своему другу. ^1-6

Не углубляясь пока в вопрос о значении «революции» Джевонса—Менгера—Вальраса и о том, насколько она способствовала созданию нового аппарата анализа, мы обратимся к обзору личностей и групп, дабы получить первоначальное представление о положении дел в общей экономике данного периода. Как и в главе 4 части III, этот обзор будет проведен по странам.

2. Англия: [маршаллианская эпоха]

Перед благодатным 1885 г., в котором Маршалл прочел свою инаугурационную лекцию в Кембридже, ситуация в Англии была следующей. Было множество хороших текущих исследований, особенно фактологических, таких как работы Ньюмарча; не было недостатка в случайных искрах таланта, каковые можно найти в работах Бэджгота или Клиффа Лесли; было квалифицированное преподавание на основе работ Дж. С. Милля, Кэрнса и Фо-сетта, достойно державшее свое знамя. Но ничто не выделялось на общем фоне, кроме идей Джевонса, да и они в том, что касается теории, все еще оставались не более чем гласом вопиющего в пустыне. Один оратор в 1876 г. прекрасно выразил общераспространенное мнение, ^2-1 сказав, что, хотя экономистам еще многое предстоит сделать для развития и применения существующих доктрин, основная работа уже проделана. Именно Маршалл изменил это мнение и вывел науку из сумрачной долины на залитые солнцем высоты. В Англии этот период является воистину маршаллианской эпохой. Успех Маршалла был столь же велик, как успех А. Смита, если учитывать, что по мере развития своих технических инструментов наука неизбежно становится все менее доступной для широкой публики и что Маршал не имел такого политического «конька», каковым была свободная торговля для его предшественника.

[а) Эджуорт, Уикстид, Боули, Кэннан и Гобсон.] Фигура Маршалла затмила собой не только тех английских экономистов, которые представляли постмиллианское направление анализа (таких, как Сиджуик и Николсон), хотя у каждого из них были свои заслуги; ^2-2 она также затмила Эджуорта и Уикстида, которым и в самом деле не хватало маршаллианского диапазона охвата как исторических, так и современных фактов и его личной силы, но которые были интеллектуально равны ему как теоретики.

Френсис Исидро Эджуорт (1845-1926), один из преемников Сениора на кафедре политической экономии в Оксфорде (1891-1922), а также издатель и соиздатель Economic Journal (1891-1926), происходил из семьи англо-ирландских мелкопоместных дворян и был во всем (исключая спорт) типичным продуктом классического оксфордского образования. Два мастера, сослаться на которых здесь достаточно, запечатлели его как человека и мыслителя: Кейнс в Economic Journal (1926. March; очерк перепечатан в Essays in Biography (p. 267 et seq.)) и Боули в Есоnometrica (1934. Apr.). Но дабы получить о нем более полное представление, следует все же упомянуть о некоторых моментах. Во-первых, отмечу его утилитаризм, громко заявивший о себе с самого начала (New and Old Methods of Ethics, 1877) и выглядевший таким неуместным в столь интеллектуально развитом человеке; он много делал для того, чтобы сохранить — совершенно напрасно — порочный альянс между экономической теорией и философией Бентама, о котором я неоднократно говорил. Но позволю себе также повторить, что, как и у Джевонса, мы можем удалить утилитаризм из всех экономических работ Эджуорта без влияния на их научное содержание. Во-вторых, имя Эджуорта навсегда останется в истории статистики: я имею в виду прежде всего не его работу об индексах (см. ниже, глава 8, § 4), но его исследование статистических методов и их оснований, сосредоточивающееся на его обобщенном законе распределения ошибок наблюдения. В-третьих, он был автором большой серии статей по экономическим проблемам. Мощная оригинальность некоторых из них, порою скрытая причудливой странностью изложения (которую не всякий найдет столь восхитительной, как нахожу я), никогда (за исключением редких случаев) не оценивалась по достоинству. По истинным новациям в аналитическом аппарате экономической теории (кривая безразличия, контрактная кривая, убывающая отдача, общее равновесие и т. д.) они равнозначны «Принципам» Маршалла, если не превосходят их. Наконец, в-четвертых, почему эту великую фигуру полностью затмил Маршалл? Ответ — который интересен с позиций социологии науки, исследующей, кто добивается успеха, как и почему, — пожалуй, таков: Эджуорт не обладал силой, позволяющей создавать впечатляющие трактаты и обретать приверженцев; добродушный и великодушный, ^2-3 он никогда не пытался доказать собственную важность; он был чрезмерно чувствительным, с одной стороны, и чрезмерно скромным — с другой; он удовлетворился местом за спиной Маршалла, которого превозносил как Ахилла; обладая нерешительной манерой разговора, будучи рассеянным до патологии, худшим оратором и лектором, какого только можно вообразить, он был неэффективен как личность — точнее, как лидер. Его Papers Relating to Political Economy (3 vols. 1925) и Mathematical Psychics (1881; репринт Лондонской школы — 1932) содержат практически все его исследования в области экономической теории. Вклад Эджуорта в математическую статистику был подытожен профессором Боули в работе Edgeworth's Contributions to Mathematical Statistics, опубликованной Королевским статистическим обществом в 1928 г.

Несмотря на ограниченность места, хотелось бы отдать должное Филипу Генри Уикстиду (1844-1927), воздействие личности которого я ощутил в 1906 г. во время часовой беседы на лужайке перед его домом в Уэнтадже, — меня восхитили его спокойствие, не имевшее ничего общего с равнодушием, его благожелательность, которая не была слабостью, его простота, столь хорошо сочетавшаяся с изысканностью, его непритязательная скромность, но без потери достоинства. Я могу только констатировать, что этот теолог, читавший лекции о Данте, находился несколько на периферии круга профессиональных экономистов, — это одна из причин, по которым его исследования, великолепные с педагогической стороны, не оставили более значительного следа. Возможно ли поверить, что его наиболее оригинальная работа An Essay on the Co-ordination of the Laws of Distribution (Очерк о координации законов распределения. 1894; репринт Лондонской школы — 1932) прошла почти незамеченной (было продано лишь два экземпляра) и что даже в наши дни профессор Стиглер является единственным экономистом, признающим ее истинную ценность? Его Common Sense of Political Economy... (Здравый смысл политической экономии. 1910; новое издание в 2 т. вместе с Selected Papers and Reviews, с введением проф. Лайонела Роббинса — 1933) содержит ряд оригинальных идей и представляет собой нечто намного более значительное, чем простая популяризация главенствовавших в то время доктрин. В частности, в вопросах основных принципов и критического разъяснения понятий (например, в «теории измерений», которую он развил в статье On Certain Passages in Jevons, Theory of Political Economy (Quarterly Journal of Economics. 1889. Apr.)), его идеи намного опережали время. Общая структура его системы является джевонсианской — по существу, он был единственным заметным джевонсианским теоретиком, — но он отбросил так много устаревших концепций, все еще содержавшихся в рассуждениях Джевонса, и добавил столько поправок и улучшений — отчасти под влиянием австрийцев, — что его можно считать создателем оригинальной версии теории предельной полезности.

Уикстид был скорее независимым от Маршалла теоретиком, чем оппонентом последнего. Столь же независимым и в еще меньшей степени оппонентом Маршалла был профессор Лондонской школы экономики Боули. К рассматриваемому периоду относится первая часть его карьеры. Впоследствии он развил то, что можно назвать его собственным научным стилем, предвосхитившим формулировку, содержащуюся в § 1 Устава созданного позднее Эконометрического общества: о.. .развитие экономической теории в тесной взаимосвязи со статистикой и математикой». Эта программа, которую Боули стремился реализовать в большой серии публикаций, была новаторской и определяла характерную позицию. Но в то время она привлекала мало внимания, поскольку Боули не пытался способствовать ее продвижению посредством методологических деклараций. Другим «независимым» теоретиком, но уже в большей степени оппонентом Маршалла, был Кэннан^2-4 — энергичный преподаватель Лондонской школы, в то время более известный как среди экономистов, так и среди студентов. Были и другие, кого мы должны бы упомянуть, но не можем себе этого позволить. Существовала также оппозиция, состоявшая не только из тех, кто придерживался старых идей. Конечно, были «еретики», такие как Гобсон. ^2-5 Но еще важнее то, что были и антитеоретики, такие как Сидней Вебб, которые презирали всякую аналитическую утонченность. ^2-6 Однако фигур сравнимого масштаба в аналитическом плане в оппозиции не было: Маршалл действительно главенствовал на сцене в большей степени, чем это когда-либо удавалось Рикардо. Великий мастер и властный человек — некоторые воспринимали его как жреца — сделал своими учениками и последователями почти все подраставшее поколение английских экономистов.

[b) Маршалл и его школа.] Маршал создал подлинную школу, члены которой мыслили в рамках хорошо разработанного научного инструментария и подкрепляли свою связь с ней сильной личной сплоченностью. Профессор Пигу, его последователь на кембриджской кафедре; профессор Робертсон, сменивший Пигу; наконец, лорд Кейнс — упомянем лишь немногие из самых известных имен — сформировались под влиянием учения Маршалла и начинали с него, как бы далеко от этого истока они ни ушли впоследствии. После 1930 г. Кейнс и многие из тех, кого можно причислить к так называемому «третьему поколению», и в самом деле отреклись от маршаллианства. Но в том, что касается чистого экономического анализа, это означало гораздо меньше, чем может показаться. И хотя некоторые из них стали испытывать растущую неприязнь к Маршаллу, не только его образ мыслей, но и его личная аура, его «отпечаток» все еще довлели над ними. ^2-7

Эта школа была — ив определенном смысле осталась до сих пор — национальной и живо проявляющей свой типично английский характер. Я сравнивал успех Маршалла с успехом А. Смита. На самом деле первый был еще более спонтанным и мгновенным, чем второй: «Принципы» были восприняты с всеобщими аплодисментами, и газеты, которые поначалу относились несколько прохладно к «Богатству народов», соперничали друг с другом в лестных и торжественных обзорах «Принципов». Но одна оговорка напрашивается сама собой: за границей работа Маршалла никогда не имела такого успеха, как книга А. Смита. Причину не слишком трудно найти. Послание Маршалла — как бы ни нравилась ему идея быть «читаемым бизнесменами» — было в конечном счете адресовано экономистам. И экономисты всех стран, не чуждые экономической теории, разработали или приняли к 1890 г. системы, которые, как бы ни были они плохи в техническом плане, в своих фундаментальных идеях были аналогичны Маршалловой. Маршалл был первым и последним великим английским экономистом эпохи (и ощущал себя таковым). Но это не меняет того факта, что великие исследования Маршалла являются классическим достижением той эпохи, т. е. отражают более совершенно, нежели любые другие, классическую ситуацию, возникшую около 1900 г. Я полагаю, что лорд Кейнс стремился выразить аналогичную оценку, назвав публикацию «Принципов» первым из трех событий начиная с 1890 г., от которых следует вести отсчет «современной эпохи британской экономической науки». ^2-8 Хотя мы должны будем двигаться по ее орбите на протяжении всей данной части, для удобства сконцентрируем здесь основные факты о работе Маршалла в целом.

Портрет Альфреда Маршалла (1842-1924), человека, ученого, преподавателя, мыслителя, был с непревзойденным блеском исполнен лордом Кейнсом (Keynes. Alfred Marshall // Economic Journal. 1924. Sept.; перепечатан в: Essays in Biography. 1933 <см.: Маршалл А. Принципы экономической науки. М., 1993. Т. 1>), равно как и портрет его «ангела-хранителя», миссис Маршалл, чья память неотделима от его памяти (Keynes. Mary Paley Marshall (1850-1944) // Economic Journal. 1944. June). Я настоятельно рекомендую вниманию читателя две другие работы: Memorials of Alfred Marshall (Ed. A. C. Pigou. 1925) и статью The Place of Marshall's «Principles» in Economic Theory другого выдающегося маршаллианца, Г. Шоува (Economic Journal. 1942. Dec.). Пространный и предположительно полный список произведений Маршалла был опубликован Кейнсом в Economic Journal (1924. Dec.), а затем перепечатан в Memorials. Но основными работами Маршалла являются его Principles of Economics (Принципы экономической науки. 1-е изд. — 1890; до 6-го изд. представлены как том I; далее мы будем ссылаться на 4-е изд. — 1898); Industry and Trade (1919) и Money, Credit and Commerce (1923). Важны все три книги: тот, кому известны только «Принципы», не знает Маршалла. Они были дополнены посмертно изданным томом Official Papers (1926). Из остального достаточно будет упомянуть его Pure Theory of Foreign Trade и Pure Theory of Domestic Values (частное изд. — 1879, репринт Лондонской школы, 1-е изд. — 1930); написанную совместно с миссис Маршалл работу Economics of Industry (1879), наиболее важную ступень на пути к «Принципам»; и, наконец, весьма показательную речь The Old Generation of Economists and the New (1896), опубликованную в Quarterly Journal of Economics (1897. Jan.).

Общность между Маршаллом и А. Смитом состоит отнюдь не только в успехе и положении в истории экономической науки. Опуская ряд различий, обусловленных эпохой, мы найдем значительное сходство в общих концепциях экономического процесса, в частности экономической эволюции. Кроме того, мы найдем примерно равное соотношение между «теорией» и «фактами», хотя более высокое мастерство Маршалла позволило ему изгнать простое повествование со страниц «Принципов» — так что читателям, не знающим Industry and Trade, его изложение представляется «чисто теоретическим» в большей степени, чем оно есть на самом деле, и намного более теоретическим, чем изложение А. Смита. Но сходство распространяется еще дальше — на цели, план (я не имею в виду конкретную последовательность тем, которая для нас не существенна) и характер исследований. Маршалл знал об этом. Известно его высказывание: «Все это есть у А. Смита». Это замечание является не только простым признанием того факта, что сегодняшние исследования неизбежно вырастают из вчерашних, — это признание родства. И наконец, последнее сходство: и «Богатство народов», и «Принципы» стали тем, чем они являются (по крайней мере, отчасти), потому что они были зрелым результатом нескольких десятилетий кропотливого труда, продуктом бесконечно тщательных и терпеливых умов, безразличных к течению времени. Все это еще более замечательно потому, что и Смит, и Маршалл упорно стремились проповедовать свои истины и влиять на политическую жизнь — хотя ни тот ни другой не позволил себе торопиться с изданием своих рукописей и оба добивались их предельного совершенства. ^2-9

Я надеюсь, читательский путеводитель по «Принципам» здесь излишен. Достаточно лишь сказать, что ядро аналитических достижений содержится в книге V («Теория равновесия, спроса и предложения»). Книга VI («Распределение») является результатом широкого применения анализа книги V. Книга I представляет вначале «экономическую историю в одной лекции», столь сурово урезанную, что оставшееся выглядит серией тривиально-стей и абсолютно не отражает широты и глубины исследования, в действительности стоящего за ней; далее следует невероятно узкий обзор истории экономической науки. Книга II («Некоторые основные понятия») могла бы быть написана любым дровосеком или водоносом XIX в. Книги III («Потребности») и IV («Факторы производства») содержат некоторые новшества и местами глубокие озарения (см., например, главу 12, § 11 и 12), задавленные массой материала, который только выиграл бы, будучи сокращенным.

Читатель, проникший за весьма отполированную поверхность, на которой все представляется сведенным к прописным истинам, прежде всего поражается огромному богатству аналитических и фактологических деталей, выстроенных в одну шеренгу невероятно умелым командиром, которому, по-видимому, никогда не приходила в голову мысль о том, что ничто не может сделать книгу столь сложной, как попытка сделать ее как можно более простой. Всему найдена специальная ниша в огромной структуре, и всякое явление, прежде чем быть показанным в своей нише, аналитически «обтачивается» мастером с помощью стройной и экономичной концептуализации. Во-вторых, читатель обнаружит качество, которое составляет чуть ли не основную претензию Маршалла на бессмертие: он увидит в Маршалле не только мощного аналитика, глубоко образованного историка, умелого мастера объяснительных гипотез, но и великого экономиста. В отличие от сегодняшних специалистов, которые в той же степени превосходят его в технике теории, в какой он превосходил А. Смита, он понимал ход капиталистического процесса. В частности, он знал предприятие, проблемы бизнеса и предпринимателей лучше, чем большинство других ученых-экономистов, не исключая тех, которые сами были бизнесменами. Он чувствовал непреложные органические закономерности экономической жизни даже лучше, чем формулировал их, и потому выступал как обладающий знанием, а не как «писаки» — или теоретики, которые были не более чем теоретиками. Боюсь, что это достижение — столь замечательное для человека, вращавшегося в основном в академических кругах и во многом разделявшего их предрассудки, — а также олимпийское спокойствие, отличающее его подход к горячо обсуждавшимся проблемам, отчасти объясняют непопулярность, окружающую его имя сегодня.

В-третьих, еще более проницательный читатель, умеющий видеть аналитический каркас под гладкой оболочкой и плотью, обнаружит аппарат того, что мы теперь называем частичным анализом (partial analysis), а именно набор инструментов, разработанных для анализа феноменов в сравнительно небольших секторах экономики — отдельных «отраслях», которые слишком малы, чтобы влиять через изменение своего выпуска, спроса на факторы и цен на социальные агрегаты (особенно на реальный и денежный национальный доход), так что все происходящее за пределами этих секторов может трактоваться как данность (см. ниже, глава 7, § 6). Книга V является классическим шедевром этого частичного анализа, которым столь восхищались одни и который столь сурово критиковали другие. Соответствующие вопросы будут рассмотрены ниже. В данный момент нашего внимания требует другой предмет. Точка зрения частичного анализа столь очевидно прослеживается на всем протяжении текста Маршалла, а удобные концепции частичного анализа, разработанные или отшлифованные им, столь прочно вошли в современное преподавание, что появляется некоторое оправдание для тех, кто видит в Маршалле мастера частичного анализа и не более того. Опять-таки этого недостаточно, чтобы отдать должное всей глубине и кругозору учения Маршалла. Более широкая концепция всеобщей взаимозависимости всех экономических величин удостоилась не только спорадического внимания в «Принципах»: Маршалл фактически сформулировал ее — в зачаточной форме, но точно — в примечаниях XIV и XXI Математического приложения. В Memorials содержится пассаж (р. 417), правильно выделяемый мистером Шоувом в вышеупомянутой статье: «Вся моя жизнь была отдана и будет отдана максимальному представлению в реалистичной форме Примечания XXI». Поэтому представляется справедливым причислить Маршалла к создателям как теории предельной полезности как таковой, так и теории общего равновесия.

Более обоснованным представляется другое мнение, преуменьшающее достижения Маршалла. Его теоретический аппарат строго статичен. Это не мешает ему объяснять эволюционные или иные явления экономической жизни, к которым трудноприложимы методы статики. Как отмечал Кейнс в работе Treatise on Money (II. Р. 406), Маршалл «был порою склонен камуфлировать по сути статичный характер своей теории равновесия многими мудрыми и проницательными obiter dicta <сказанное мимоходом — лат.> по поводу динамических проблем». Но для этого он должен был покидать «водительское сиденье» своей аналитической машины, недостаточно развитой для понимания этих проблем: кругозор «Принципов» намного шире, чем кругозор излагаемой там теории, и соответствующие ограничения вредят этой теории, особенно перед лицом феномена убывающих средних издержек.

В-четвертых, любой беспристрастный читатель непременно обратит внимание на тесно связанные факты, которые будут детально обсуждены ниже, а именно на то, что теоретическая структура Маршалла, если не говорить о ее техническом превосходстве и тщательной проработке деталей, является по сути той же, что и у Джевонса, Менгера и особенно Вальраса, но комнаты в этом новом доме без необходимости беспорядочно завалены рикардианскими фамильными реликвиями, которые получают внимание, не пропорциональное их операциональной важности. Таким образом, ясно, почему некоторые английские авторы и большинство неангличан низложили Маршалла как эклектика, пытавшегося согласовать и скомбинировать аналитические принципы английской «классической школы» (т. е. рикардианства) и «школы предельной полезности» (т. е. прежде всего Джевонса и австрийцев). Понятно и то, что сам Маршалл и маршаллианцы не без раздражения отказывались принять эту интерпретацию. Они были правы. Мощный механизм маршаллианского анализа — хотя ныне он может показаться устаревшим — был результатом творческих усилий, а не чем-то искусственным, и это должны признавать прежде всего те, кто, как и я, не принимает в расчет важность присутствующего в нем рикардианства. Однако в связи с этим возникают вопросы, касающиеся корней учения Маршалла и степени его оригинальности. Эти вопросы не могут быть погребены среди пыльных документов. Мы должны дать на них ответ, дабы пролить свет на важный этап развития экономической науки.

Корни учения Маршалла обнажить легко. Как экономист он получил образование, а скорее, самообразование в традиции А. Смита, Рикардо и Дж. С. Милля. В частности, его знакомство с экономической наукой началось с чтения Милля в 1867-1868 гг. (Memorials. P. 10), и он испытывал то, что можно назвать сыновним почтением по отношению к Дж. С. Миллю на протяжении всей своей жизни, хотя не питал никаких иллюзий по поводу интеллектуального статуса последнего. Кроме того, в предисловии к первому изданию «Принципов» имеется сдержанное признание влияния Курно и Тюнена, которое действительно несомненно. Ни один другой экономист, кроме этих пяти, даже Джевонс, Дюпюи или Дженкин, ^2-10 не оказал влияния на основы его учения, хотя можно обнаружить влияние многих авторов в отдельных, менее важных, аспектах. Но результат получился вполне сносным. Мы отмечали специфический характер трактата Дж. С. Милля, который витает между Рикардо и Сэем и требует уточняющих формулировок. Такой человек, как Маршалл, который получил образование в области математики и физики и которому понятие предела, а стало быть, формальная часть принципа предельных величин, должно было быть столь же хорошо знакомым, сколь его утренний бекон, должен был лишь позволить своему уму поиграть с расплывчатыми утверждениям Милля и разработать их точную модель (систему уравнений), чтобы прийти в ту точку, с которой просматриваются чисто теоретические разделы «Принципов». Естественно, что приходившие ему в голову инновации тогда показались ему простым развитием идей Милля, а вовсе не «революционными» идеями. Кроме того, сильные лидеры, уверенные в дисциплинированном большинстве, не совершают революций ни в науке, ни в политике, но мягко ведут за собой последователей, оставляя суету и революции меньшинствам, которые должны кричать, чтобы быть услышанными. Я полагаю, что это вполне соответствует точке зрения маршаллианцев. ^2-11 В любом случае это служит мне оправданием в признании за Маршаллом творческих достижений (напомню, речь идет только о чистой теории).

Этим признанием мы уже предрешили ответ на вопрос об оригинальности. Хотя Маршалл никогда не признавал себя обязанным Джевонсу, не говоря уже об австрийцах и Вальрасе, в полной степени его претензии на субъективную оригинальность не были известны миру до публикации Memorials, биографического очерка Кейнса и статьи Шоува. Эти претензии принимаются здесь без вопросов. Конечно, это не касается объективной оригинальности или приоритета. «Маржиналистский» трактат, опубликованный в 1890 г. — или, предположим, в 1880 г., — мог развить и улучшить существовавшую доктрину (что Маршалл определенно сделал), но не мог открыть принципиально новые истины. Согласно тому, что я считаю обычными стандартами историографии науки, заслуга открытия принципа предельной полезности принадлежит Джевонсу; заслуга создания теории общего равновесия (включая теорию бартера) — Вальрасу; заслуга открытия принципа замещения и создания теории предельной производительности — Тюнену; заслуга изобретения кривых спроса и предложения и создания статической теории монополии — Курно (так же как и понятия, но не термина, ценовой эластичности); заслуга открытия потребительского излишка — Дюпюи; «графический метод» представления также предложен Дюпюи или, можно сказать, Дженкином. Если бы это всегда четко понималось, то к этому нечего было бы добавить. ^2-12 Но такого всеобщего понимания не было — возможно, у всех экономистов^2-13 его нет даже сегодня, — в результате чего репутация иных пострадала и во многих умах сложилась искаженная картина ситуации в науке того времени, в исправлении которой состоит долг историка. Задача достаточно сложная, потому что в такой ошибке во многом виноват сам Маршалл. Сопоставление Маршалла (и Эджуорта) с австрийцами будет проведено ниже, и потому не будем здесь затрагивать эту тему. В поразительном контрасте с благодушием, расточаемым в адрес Рикардо и Милля, Маршалл отнюдь не жаловал всех, чей вклад был близок его собственному. Единственным исключением является Тюнен, чьи исследования получили справедливое признание не только в общем виде в предисловии к 1-му изданию «Принципов», но также и в пассаже на с. 704 1-го изд., упоминающем «великий закон замещения фон Тюнена». Но Курно получил лишь общее признание и не удостоился ссылки там, где ее следовало бы ожидать, особенно в теории монополии. Однако нас не заинтересует выдвижение какого-либо обвинения против Маршалла в неадекватном признании чувства долга перед предшественниками — от этой вины в значительной степени освободили его Кейнс и Шоув. Речь идет о неадекватном признании чужого приоритета. Случай с Джевонсом наиболее очевиден. Но ситуация с Вальрасом еще хуже. Маршалл, разбиравшийся в математике лучше, чем кто бы то ни было, придерживавшийся высочайшего мнения об основополагающей важности своего собственного примечания XXI, не мог не видеть величия, равно как и приоритета достижения Вальраса. Тем не менее великое имя Вальраса встречается в «Принципах» лишь в трех незначительных местах, где ничего не говорится о его достижении. ^2-14 Точно так же дело обстоит и в отношении Дюпюи и Флиминга Дженкина, которые удостоились признания, но лишь в сносках и в неподобающих местах. Поспешу указать на смягчающие обстоятельства. Одно из них было сформулировано лордом Кейнсом: Маршалл видел в работах Джевонса и австрийцев технические промахи и другие недостатки, которые могли повредить успеху новой системы, если не держаться подальше от этих согрешивших авторов. Есть и другие подобные обстоятельства. Преемственность аналитической работы ценна сама по себе, между тем создатели новой теоретической системы — или, по крайней мере, Джевонс и австрийцы — без необходимости расширяли пропасть, отделявшую их от предшественников. Кроме того, Маршалл вполне сознавал свою роль как национального лидера. Может быть, он считал своим долгом поддержание национальной традиции.

К счастью, однако, я могу закончить на более приятной ноте. Самое главное об исследованиях Маршалла еще предстоит сказать. За великим достижением стоит еще более важное послание потомкам. Больше, чем любой другой экономист (за исключением, пожалуй, Парето), Маршалл указывал в будущее. Он не создал теории монополистической конкуренции. Но он указал на нее, рассматривая особый рынок фирмы (special market). Выше уже отмечалось, что его чистая теория была строго статичной, но при этом он указывал на экономическую динамику. Он не проводил эконометрических исследований, но всегда рассуждал с учетом статистического подкрепления экономической теории и делал все возможное, чтобы сформулировать статистически операциональные концепции. В своем выступлении «Старое и новое поколение экономистов» он выделил важные элементы программы современной эконометрики. Естественно, его исследования устарели. Но в них присутствует живой дух, предохраняющий их от забвения.

3. Франция

Ситуация во Франции в период с 1870 по 1914 г. была довольно странной. Вальрас проводил свои исследования (примерно до 1892 г.), фигура Курно вновь возникла после забвения. В фактологической области анализа работали Ле Пле и его школа, Симиан, Левассёр, Манту, Мартен и многие другие. ^3-1 Перечислив лишь пиковые достижения, мы, возможно, захотим поставить французскую экономическую науку на первое место среди всех других. Но, за исключением фактологических исследований, эти пиковые достижения практически не получили широкого распространения; кроме того, отсутствовали симптомы разносторонней деятельности, позволяющей быстро наверстывать отставание в наши дни. ^3-2 Посредственная репутация французской университетской экономической науки того периода, однако, была обусловлена не ее недостатками в сфере «чистой теории» — равно как и в прикладных областях, — но чем-то иным, что будет препятствовать признанию современными радикалами a limine <с порога — лат.>, а именно либерализмом в гладстоновском смысле. Политические пристрастия ведущей группы французских экономистов были столь очевидными и в такой степени проявлялись в каждой написанной ими строке, что у нас нет другого выбора, кроме как принять политические критерии в оставшейся части этого обзора.

В соответствии с этим рассмотрим прежде всего крайних сторонников laissez-faire, которые известны как «парижская группа», так как они контролировали Journal des economistes, новый словарь, центральную профессиональную организацию в Париже, College de France и другие институты, равно как и большую часть средств популяризации — настолько значительную, что их политические или научные оппоненты испытывали манию преследования. Даже по прошествии времени чрезвычайно трудно дать правильную оценку этой группе, которая была также и школой в нашем смысле. Я упомяну лишь некоторые имена, которые привлекут внимание заинтересованного читателя к работам этой школы, и, вместо того чтобы характеризовать отдельных ее членов, попытаюсь в немногих словах представить информацию о группе в целом. Наиболее выдающиеся имена: Поль Леруа-Больё, Курсель-Сенёй, опять-таки Левассёр, неутомимый Гюстав де Молинари. Ив Гюйо, Морис Блок^3-3 и Леон Сэй. Они были anti-etatistes <антиэтатистами>, т. е. верили в то, что основная задача экономистов — опровергать социалистические доктрины и бороться с ужасными заблуждениями, содержащимися во всех планах социальной реформы и любого государственного вмешательства. В частности, они упорно стояли под поникшим знаменем ничем не ограниченной свободной торговли и laissez-faire. Это легко объясняет их непопулярность у социалистов, радикалов, католических реформаторов, солидаристов и т. д., хотя для нас это не должно иметь значения. Для нас важен тот факт, что их анализ методологически был столь же «реакционным», сколь и их политика. Они просто не обращали внимания на чисто научные аспекты нашего предмета. Ж. Б. Сэй и Бастиа, а несколько позднее слегка разбавленная теория предельной полезности удовлетворили их научный аппетит. Некоторые из тех, кто симпатизировал политике группы — хотя они не были членами ее внутреннего круга и поэтому, что очень важно, весьма редко упоминались, — продвинулись дальше и провели важные исследования. В первую очередь речь идет о двух авторах, которые всегда должны упоминаться среди выдающихся экономистов, — Кольсоне и Шейсоне. Немаловажно отметить, что оба были инженерами по образованию и в этом отношении продолжили французскую традицию, украшенную именем Дюпюи и ныне здравствующую более, чем когда-либо: если бы я позволил себе использовать слово «школа» в любом смысле, отличном от принятого в этой книге, я бы определенно «создал» школу из этих блестящих французских инженеров на государственной службе, которые столь много сделали (и делают) для экономической науки. ^3-4

Однако и те авторы, чей полет нельзя назвать высоким, обладали одним большим достоинством. Их философские доктрины были убогими, их теория была слабой; но, когда они писали по практическим вопросам, они, подобно их предшественникам и Маршаллу, знали, о чем писали. Иными словами, они жили и мыслили в тесной близости с деловой и политической практикой, известной многим из них из опыта, а не из газет. В их работах присутствует атмосфера реализма и проницательности, что частично компенсирует недостаток научного вдохновения. ^3-5

Политикам едва ли могла нравиться группа, выступавшая за свободную торговлю и во всех остальных отношениях потворствовавшая утопичному либерализму. Поэтому при создании государственных кафедр экономики на всех юридических факультетах французских университетов (1878) одна из целей состояла в том, чтобы не все новые профессора политически принадлежали к парижской группе. Это, конечно, привело к переменам, но — помимо распространения света экономической науки в провинциях, которые ранее обречены были пребывать в периферийной темноте, — эти перемены вначале были в большей степени политическими, чем научными. Однако новые люди, ощущавшие себя таковыми во многих отношениях, сплотились, основали неортодоксальный журнал Revue d'economie politique (1887), поставили (в большинстве своем) под сомнение естественное право, оправдывающее laissez-faire, смотрели с большей благосклонностью на протекционизм, так или иначе уже одерживавший победу, и позволяли себе поддерживать умеренные программы социальных реформ. С научной точки зрения из этого, пожалуй, мало что вышло. Но в течение тридцати пяти лет, минувших со времени этих назначений, под влиянием духа времени было достигнуто существенное улучшение, и не только усилиями новых профессоров; парижская публика оживилась, хотя маленькая кучка стойких приверженцев laissez-faire, примечательных скорее долговечностью, чем силой убеждений, держалась как Леонидовы спартанцы при Фермопилах. Что касается репрезентативных имен то здесь достаточно будет упомянуть П. Л. Ковеса <Р. L. Cauwes>, скорее юриста, чем экономиста, который находился под влиянием немецкой Sozialpolitik и историзма и был разумным и сильным человеком, хотя и не «ученым экономистом»; Шарля Жида и Шарля Риста, которые достигли известности позднее; ^3-6 и двух исследователей, чьи достижения были одними из первых предвестников новой эпохи во французской экономической науке, — Ландри и Афтальона. ^3-7 Насколько я знаю, ни одна из групп, разрабатывавших системы социальной реконструкции, включая социалистов и солидаристов, не внесла вклада, достойного упоминания в истории анализа. ^3-8

4. Германия и Австрия

Как мы знаем, в Германии Sozialpolitik и исследования исторической школы влияли на общую экономику сильнее, чем в любой другой стране. Эти явления не смогли совсем разрушить традицию и вытеснить «теоретический» компонент из экономической науки. Но иногда ситуация была весьма близкой к этому: хотя последствия этого процесса начали проявляться около 1900 г. и набрали силу к 1914 г., люди, которым тогда было по двадцать лет, остались практически необученными искусству обращения с аналитическими инструментами, и некоторые из них считали «теорией» совокупность философствований о социализме, индивидуализме и т. п. и споров о «методах» — они не имели понятия о теории как о «ящике с инструментами». Вообще говоря, собственная, доморощенная теория была незначительной и малокровной, единственные животворящие импульсы исходили из австрийской и марксистской школ. Такую децентрализованную ситуацию — во многом ту же, что и в предшествовавшем периоде, — трудно описать в рамках краткого обзора. Максимально упрощая суть дела, я намереваюсь осветить проблему следующим образом: прежде всего мы рассмотрим австрийскую школу; затем бросим взгляд на ряд репрезентативных личностей, объединяемых в одну группу лишь потому, что они заложили основы своей репутации в предшествующий период и оказали значительное влияние — как «патриархи» — в рассматриваемый период. Наконец, оставив марксистов для отдельного рассмотрения в конце главы, мы добавим еще несколько значимых имен, которые помогут завершить картину (начатую в предыдущей главе) «жизни и деятельности» немецкой экономической науки в той мере, в какой импрессионистские «мазки» вообще способны завершить какую-либо картину. Во всех трех подразделах преследуется одна цель — создание общей панорамы, которая не должна быть «перегруженной», пусть даже ценой значительной несправедливости к ряду исследователей.^4-1

а) Австрийская, или венская, школа. Тесные культурные связи, существовавшие между Австро-Венгерской монархией и Германией, не помешали возникновению в Австрии совершенно отличной от немецкой традиции в области экономической науки. Во многом это произошло благодаря двум личностным факторам: во-первых, Карл Менгер являлся весьма сильным лидером; во-вторых, он воспитал двух учеников — Бёма-Баверка и Визера, равных ему в интеллектуальном плане и упрочивших его успех. На самом деле они не могут быть причислены ко второму поколению, их можно рассматривать как сооснователей того, что, учитывая все обстоятельства, стало на удивление важной и долговечной школой. Были другие последователи, заслуживающие упоминания (такие, как Закс и Цукеркандль); кроме того, в течение данного периода появилось, конечно, и второе поколение исследователей. На мой взгляд, будет все же правильным и способствующим правильному пониманию ограничиться в данном подразделе рассмотрением этих двух^4-2 лидеров и двух других авторов, которые скорее в личностном, чем в доктринальном плане стояли особняком и не получили того признания, которого они заслуживают, — Аушпица и Либена.

Евгений <Ойген> фон Бем-Баверк (1851-1914) был, если говорить о его карьере, прежде всего государственным деятелем. Об этом необходимо помнить при оценке его научных исследований точно так же, как при анализе творчества Рикардо не следует забывать о его занятии бизнесом. То, что мы. читаем, не является законченными работами, которые Бем-Баверк задумывал, — фрагменты его опубликованных произведений писались в спешке, последствия которой Бем-Баверк так и не получил возможности исправить. Чтобы показать это, выберем несколько важных фактов из его жизни, поражающей искренней преданностью долгу, абсолютным бескорыстием, высокими интеллектуальными устремлениями, широкими культурными интересами и подлинной простотой — при полном отсутствии всякого ханжества или склонности к проповедничеству. На его становление как ученого непременно должно было повлиять поступление на государственную службу сразу после завершения обычного юридического образования, в процессе которого, как мы знаем, почти не уделялось внимания экономической науке. В тридцатилетнем возрасте он получил должность в университете Инсбрука. Восемь лет преподавания были единственным временем, которое он мог уделить занятиям экономической наукой в период расцвета своих сил. Он был трудолюбивым, систематичным и эффективным работником, и, возможно, не стоит считать, что он отдал преобладающую часть своей энергии университетскому преподаванию. Гораздо больше сил он потратил на полемику, в которой зарекомендовал себя как наиболее выдающийся защитник учения Менгера. ^4-3 Остальное было потрачено на главный труд его жизни — «Капитал и процент» (т. 1 — 1884; 4-е изд. — 1921; пер. на англ. яз. — 1890; т. 2 — 1889; 4-е изд. — 1921; пер. на англ. яз. — 1891). Том 1 — Geschichte und Kritik der Kapitalzinstheorien — вышел в английском переводе под названием Capital and Interest <«Капитал и процент»>; том 2 — Positive Theorie der Kapitales — получил название Positive Theory of Capital <«Позитивная теория капитала»>. Работа над вторым томом, содержащим его собственный творческий вклад в науку (первый является сборником критических материалов о теориях процента), была вынужденно сокращена в связи с предстоявшим возвращением автора в Министерство финансов для подготовки великой фискальной реформы 1896 г. — том выходил в свет частями по мере их написания автором. Отдельные идеи не слишком удачно собраны в одно целое; по ряду важных вопросов автор менял свою позицию в процессе написания книги; в ней соседствуют различные течения его собственной мысли; важнейшие последние главы носят откровенно незавершенный характер (см. Предисловие к стереотипному 2-му изд.) и являются такими, какими ему удалось их сделать, а не такими, как было задумано. Яркая, но поглотившая все силы карьера государственного деятеля продолжалась с 1889 по 1904 г. В этот период Бем-Баверк три раза занимал высокие посты, и свободное время появлялось у него лишь во время коротких отпусков и в случайные, в основном ранние утренние, часы, урываемые от официальной работы. Однако даже и тогда он не порывал связь с университетом (он был почетным профессором Венского университета и иногда вел там семинар). Кроме того, у него хватало времени на написание полемических и популяризаторских материалов. Среди прочего в этот период он написал свою знаменитую критическую работу о системе марксизма. ^4-4 Однако возможности проводить оригинальные исследования у, Бёма-Баверка не было. Свободное время появилось в 1905г., когда, отказавшись от самого престижного поста, дарованного Короной, он принял должность «ординарного» (полного) профессора в Венском университете. Это обеспечило ему свободу от всех обязанностей (кроме самостоятельно возложенных на себя) и от мелких неприятностей современной жизни, так как все «власть предержащие» в университетской среде были полны уважения к члену Тайного совета, удостоенному множества наград. Но его разум и тело уже состарились не по годам. Хотя он и продолжал вести свой знаменитый семинар до самой смерти (1914), творческие силы были уже исчерпаны. Он работал над своим «Капиталом» и добавил к нему внушительные приложения, но реальный прогресс был уже невозможен. Переработанное и расширенное третье издание «Капитала и процента» вышло в трех томах (1909-1914) [том II был разбит на два — II, 1 и II, 2]; стереотипное четвертое издание с предисловием фон Визера увидело свет в 1921 г.

Оставим в стороне защиту Бёмом-Баверком теории предельной полезности, его критику Маркса и некоторые другие достойные упоминания аспекты и зададимся вопросом: в чем состояло существо и значение его основного вклада в науку? Ответ, который, скорее всего, был бы дан большинством, таков: в теории процента и связанной с ней концепции «периода производства». Этот ответ абсолютно неадекватен. Теория процента Бёма-Баверка и, в частности, его концепция периода производства — это лишь два элемента всеобъемлющей модели экономического процесса, корни которой можно найти в учении Рикардо, а параллели — в модели Маркса. Одна из ее частей по существу является вполне законченной теорией распределения (а не только процента), которая достигает кульминации в разделе «Развитый рынок капитала» (см.: 3-е и 4-е изд., часть II: Positive Theorie. Кн. IV), где товарный запас, период оборота, заработная плата и процент определяются одновременно. Если мы хотим обозначить место Бёма-Баверка в истории экономической науки, то лучше всего называть его буржуазным Марксом. ^4-5

Таким образом, существуют рикардианские корни достижений^4-6 Бёма-Баверка, хотя он совершенно не подозревал об этом. Не знал он и о том, что его идеи были предвосхищены Рэ, по крайней мере в одном существенном вопросе. ^4-7 Наконец, гораздо более определенно его идеи были предвосхищены Джевонсом — его соотношение с последним было примерно таким же, как у Маршалла. Случайные предвосхищения теории Бёма-Баверка в том или ином вопросе встречались довольно часто, одно из них мы видели у Сениора и другое — в Principles Ньюкомба. Однако субъективно Бем-Баверк был столь восторженным последователем Менгера, что вряд ли стоит искать другие влияния. Он следовал за Менгером не только в вопросах ценности и цены. Даже утверждения, представляющие собой, как мы увидим, два краеугольных камня специфической теории капитала и процента Бёма-Баверка, — о том, что производительность данного «количества» капитала может быть увеличена путем продления периода производства, и о том, что мы привычно недооцениваем будущие удовольствия в сравнении с настоящими, — были намечены Менгером. ^4-8 Именно его (а не Джевонса) приоритет заставляет поднимать вопрос об оригинальности Бёма-Баверка. Можно доказывать, что человек, сумевший развить столь зачаточные предположения во внушительное органическое целое, едва ли нуждался в каких-либо идеях извне. Но в этом нет необходимости. Именно созданная Бёмом-Баверком модель, или схема, экономического процесса, бегло представленная выше, делает его одним из величайших «архитекторов» в экономической науке, а эта схема находилась за пределами кругозора как Менгера, так и Джевонса.

Одни из лучших умов в нашей области, Виксель и в особенности Тауссиг, ^4-9 по существу и считали его таковым. Но поначалу гораздо многочисленнее были критики и клеветники. Причиной тому в первую очередь была сдержанность Бёма-Баверка, которая, несмотря на обилие учеников, не позволила ему превратить их в своих последователей, как это сделал Маршалл: он так и не обзавелся научным «телохранителем», готовым в любой момент выступить в его защиту. Во-вторых, будучи знаменитым спорщиком, он нажил немало врагов, многие из которых торопились свести счеты. ^4-10 В-третьих, как было объяснено выше, труду Бёма-Баверка не было суждено «созреть»: это по существу (но не формально) первоначальный черновик, развитие которого в нечто более совершенное было прекращено и уже не возобновилось. Более того, сомнительно, что примитивный технический уровень Бёма-Баверка и особенно отсутствие математической подготовки позволили бы ему когда-либо достичь совершенства. Поэтому его труд помимо необычайной сложности для понимания полон недостатков, побуждающих к критике, — например, «период производства» в его определении является почти бессмыслицей. Все это затрудняет продвижение читателя к глубинным основам его рассуждений. Как следствие этого критика отдельных моментов часто была успешной, и эти частичные поражения повредили репутации целого. Критика последовала даже со стороны такого проницательного ученого, как Ирвинг Фишер, который, по-видимому, так и не понял, сколь многое в его Theory of Interest заимствовано у Бёма-Баверка, хотя Фишер, как никто другой, очень хотел (и даже слишком) отдать должное всем своим предшественникам. Во времена написания Кейнсом «Трактата о деньгах» существовало почти общераспространенное мнение, что теория Бёма-Баверка не более чем курьезная ошибка и ее не следует серьезно обсуждать. Тем не менее его идеи продолжают вдохновлять и учить людей, включая критиков и клеветников. На самом деле это происходило с самого начала: хотя Бем-Баверк получил мало комплиментов и у него было не много последователей, он был и остался одним из величайших учителей в нашей области. ^4-11

Фридрих фон Визер (1851—1926) был весьма необычной личностью и прирожденным мыслителем. Краткий период государственной службы в молодости и еще более краткий период работы в правительстве в шестидесятилетнем возрасте были единственными перерывами в его спокойной и небогатой событиями университетской карьере в Праге и Вене. Однако этого мыслителя трудно охарактеризовать. Важной его чертой была широта видения, способность углубляться в суть вещей. Но он использовал ее весьма неэффективно, так как не обладал не только, подобно Бёму-Баверку, необходимой технической подготовкой, но также и естественной способностью к выбору эффективной аргументации. О его социологии, которая заслуживает большего внимания, чем ей уделялось (Recht und Macht. 1910; Gesetz der Macht. 1926), мы уже упоминали. Его значительный вклад в теорию денег будет рассмотрен в подобающем месте. Достоинство первой из его трех больших работ по общей теории — Ober den Ursprung und die Hauptgesetze des wirtschaftlichen Werthes (1884) — заключается в акцентировании и развитии менгерианской доктрины ценности (он предложил термин «предельная полезность» — Grenznutzen) и не более того, хотя даже это в то время означало большой прогресс. Во второй работе — Der Naturliche Werth (1889; пер. на англ. яз. — 1893) — разрабатывались теории издержек и распределения австрийской школы (ему принадлежит понятие «вменение» — Zwechnung), которые Менгер лишь кратко обрисовал, и эта работа, несмотря на последний факт и очевидные технические ошибки, должна высоко оцениваться как оригинальное исследование. Третья книга — Theorie der gesellschaftlichen Wirtschaft (в Grundriss der Sozialokonomik Макса Вебера (1914. I; пер. на англ. яз. — Social Economics. 1927), — хотя и не содержащая ничего принципиально нового, все же является впечатляющим итоговым изложением экономических учений его эпохи. В истории экономической науки он известен (однако степень этой известности весьма неодинакова у разных историков) главным образом как человек, завершивший систему австрийской школы, хотя некоторые его идеи были более родственны идеям Вальраса, чем Менгера. Лучшую оценку его как теоретика можно найти в книге профессора Стиглера, на которую я здесь раз и навсегда ссылаюсь. ^4-12 Его собрание сочинений Gesammelte Abhandlungen вышло под редакцией и с биографическим предисловием профессора фон Хайека (1929).

Узкие рамки данного обзора заставляют ограничиться лишь краткой ссылкой на работу двух замечательных авторов: Рудольфа Аушпица (1837—1906), промышленника, который боролся против картеля, увеличивавшего его прибыль (этот прирост он отдавал своим работникам), и политика, являвшегося одним из авторов закона о прогрессивном налогообложении, и Рихарда Ли-бена (1842-1919), который был родственником и соавтором Аушпица, банкиром и любителем искусства. Эти люди создали одно из выдающихся теоретических произведений эпохи — Untersuchungen tiber die Theorie des Preises (1889; первая часть была издана отдельно в 1887 г.; пер. на франц. яз. — 1914). В техническом плане они далеко превосходили своих соотечественников. Поэтому, а также в силу того, что они выдвинули на передний план проблемы частичного анализа, их работа выглядит менее «австрийской», чем на самом деле. Она получила одобрение со стороны Эджуорта и несколько большее — от Ирвинга Фишера, но не была признана на родине. Представленный в ней аппарат кривых общего и предельного спроса и предложения (авторы не пользовались средними величинами) был для того времени оригинальным вкладом в науку, равно как и изложенная в приложении общая теория, которая осталась вообще не замеченной.

Я представил австрийскую школу как одну из двух ярких сил, оказавших влияние на немецкую экономическую науку. Но это влияние было практически неощутимым вплоть до 1900 г., и даже впоследствии отношение немцев к ней не было всецело дружелюбным. ^4-13 Тому было несколько причин. Во-первых, вполне естественно, что люди, интересующиеся в первую очередь практическими проблемами своей эпохи и историческими изысканиями, не одобрили возрождение того вида исследований, который они считали принципиально ложным или по меньшей мере неинтересным. Во-вторых, многие исследователи, особенно Шмоллер — который позднее искренне признал свою ошибку, — отождествляли теорию с «манчестеризмом», а именно с проповедью ничем не ограниченного laissez-faire. Поэтому они полагали, что наблюдают возрождение не только неугодного им типа анализа, но также и ненавистного для них типа экономической мысли или политической экономии. В-третьих, большинство теоретиков того времени либо находились под марксистским влиянием — а марксисты, естественно, были не способны увидеть в новой теории ничего, кроме очередного примера буржуазной апологетики, — либо были преданными последователями английских «классиков»: некоторые из них превзошли Маршалла в своем восхищении Рикардо и Дж. С. Миллем, но в отличие от Маршалла упорно отказывались двигаться дальше последних. ^4-14 Да и различные guerrilleros <партизаны — исп.>, искавшие для себя новые исходные позиции, не были склонны к принятию аналитической схемы, для понимания которой, как бы проста она ни была, требовалась некоторая теоретическая подготовка. В Англии первоначальное продвижение австрийской теории вскоре столкнулось с маршаллианской крепостью, «угрожающе ощерившейся» на мирный коттедж австрийцев. В Соединенных Штатах она получила широкое признание среди экономистов. Но поскольку в этой стране развилась собственная «маржиналистская» школа и некоторые выдающиеся американские экономисты, в частности Ирвинг Фишер, следовали за Вальрасом, а не за австрийским триумвиратом, ситуация не слишком отличалась от английской. Во -Франции учение австрийцев оказалось близким национальной традиции и, будучи более приемлемым, чем математическая система Вальраса, удостоилось значительной поддержки: Леруа-Больё, Жид, Ландри, Кольсон (который, однако, был в большей степени вальрасианцем) и многие другие принимали его более или менее гостеприимно. В Италии поначалу успех был значительным. Но там «австрийский импульс» вскоре сошел на нет или попал в тень учения Парето. Наиболее ранним и самым длительным было признание австрийской школы в Нидерландах и в Скандинавских странах.

b) Патриархи. «Наука движется вперед, — как однажды сказал Бем-Баверк одному нетерпеливому и непослушному молодому человеку, — вследствие вымирания старых профессоров». Но прежде чем продвинуть науку таким способом, эти старые профессора являлись частью общей картины, и некоторых из них необходимо упомянуть. Я выбрал Рошера, который жил до 1894 г. Книса, Шеффле и Штайна. С ними мы уже встречались; все они оказали значительное влияние.

Нет нужды говорить еще раз о Рошере. Карл Книс (1821-1898) был помимо прочего прекрасным преподавателем, сделавшим Гейдельберг крупным исследовательским и образовательным центром, в котором радушно принимались и совместно работали ученые самых различных убеждений. Из многих его работ я упомяну лишь его главное произведение Geld und Credit (1873-1879). Альберт Шеффле (1831-1903) — швабский радикал (если бы он жил сегодня и в Соединенных Штатах, мы бы охарактеризовали его как сторонника «нового курса» или даже как «розового»), министр в австрийском правительстве (1871), затем ученый, проведший более тридцати спокойных лет среди книг в своем маленьком родном городке, — имел меньше возможностей для преподавания, но оказал основополагающее влияние как автор. Однако, если в его амбициозной работе Bau und Leben des sozialen Korpers (Строение и жизнь социального тела. 1875-1878) не содержится больше, чем я способен найти, нельзя сказать, что экономический анализ многим ему обязан. Его работы по налогообложению будут упомянуты в соответствующем месте. [Параграф о налогообложении в главе 6 не был закончен. — Ред.] Лоренц фон Штайн (1815-1890) — изучавший французский социализм профессор Венского университета (1855-1888) — зарекомендовал себя как авторитетный специалист в государственном управлении и государственных финансах. Его учебник экономики нельзя назвать значительным достижением. Я упоминаю фон Штайна лишь потому, что исключение этой несомненно яркой фигуры из общей картины представляется неоправданным.

с) Представители. Имена ведущих представителей университетской науки, в первую очередь приходящие на ум, если говорить о немецких экономистах рассматриваемого периода, конечно, упоминались в предыдущей главе: Брентано, Бюхер, Кнапп, Шмоллер, Зомбарт, Вагнер и М. Вебер. Чтобы охарактеризовать различные аспекты ситуации, я выбрал такие имена, как Борткевич, Диль, Лаунхардт, Лексис, Филиппович и Шульце-Геверниц. Но на этом я должен остановиться. Многие преуспевшие преподаватели, например Йоханнес Конрад, благожелательный наставник многих американских гостей, Густав Кон, Поле, Хельд, блистательный Нассе или Херкнер, должны быть нами пропущены.

Из первой группы только Адольф Вагнер (1835-1917) нуждается в дополнительном комментарии. Мы уже знакомы с ним как с лидером в борьбе за Sozialpolitik и — в политическом амплуа — как с консервативным реформатором. Кроме того, он достиг, к его чести, значительного успеха в области теории денег, который будет отмечен в главе 8. Мы должны также отметить его работу по государственным финансам (Finanzwissenschaft. 4 vols. 1877-1901). Именно на этих достижениях, как представляется, должна основываться его историческая репутация. Теперь необходимо рассмотреть его как экономиста-аналитика в общем плане. В противопоставление историзму он считал себя «теоретиком». Но, не будучи никоим образом благосклонным к школе Шмоллера, он акцентировал исторический релятивизм своим знаменитым, хотя и не вполне новым разделением между «историко-правовыми» и «экономическими» категориями (институтов, форм поведения и процессов), которое, наверное, нет необходимости объяснять. Вагнер обычно говорил, что больше всего учился у Родбертуса и Шеффле, а также всегда демонстрировал критический интерес к Рикардо, который до самого конца оставался для него теоретиком с большой буквы. Он воспринимал лишь поверхностный смысл исследований своей эпохи и в то же время признавал многих иностранных экономистов, в частности Маршалла и Тауссига — в столь же поверхностной формальной манере, — и получил в ответ аналогичное признание, особенно со стороны Маршалла. За исключением теории денег, его оригинальность или даже компетентность в экономическом анализе не может оцениваться высоко. Тем не менее его имя проживет намного дольше, чем имена многих искусных аналитиков. Из его объемистых работ, которые в почти невыносимой степени подвержены недугу «системита», лишь его Grundlegung der politischen Oekonomie (1-е изд. — 1876) и последовавший за ней коллективный труд Lehr- und Handbuch der politischen Oekonomie заслуживают упоминания здесь.

Вторую группу, выделенную нами, составляют весьма неоднородные авторы. Ладислаус фон Борткевич (1868-1931) получил образование как математик и физик^4-15 и удостоился высокой оценки как статистик школы Лексиса. В теоретическом плане он известен главным образом как один из самых компетентных критиков Маркса^4-16 и Бёма-Баверка. Его ярко выраженные критические наклонности не позволили ему выполнить ни одного творческого исследования в области экономической теории. И это еще не все. Его критицизм достигал наивысших высот, когда он сосредоточивался на деталях — он был «охотником за запятыми», _ в то же время Борткевич не видел более широких аспектов и глубинного смысла теоретической модели. Он называл себя маршаллианцем. Но это значило не более чем его симпатию к некоторым наименее замечательным и наименее прогрессивным элементам «Принципов» Маршалла. Он мог бы оказать благотворное влияние в Берлине, если бы не стоял на обочине — в тени Шмоллера и Вагнера — и если бы был более эффективным как преподаватель.

Карл Диль (1864-1943), напротив, не оставался в стороне: он возглавлял во Фрайбурге кафедру экономики, которая и до него, и отчасти благодаря ему была одной из самых выдающихся в Германии. Он также был весьма эффективным преподавателем — не столько в лекционной аудитории, сколько на своем семинаре, который формировал и вдохновлял многих учеников. Диль имел институционалистские наклонности — в частности, всецело поддерживал принцип исторического релятивизма. Но это не мешало ему быть подлинным «теоретиком», т. е. экономистом, который не отказывается от теории, рассмотрев некоторые философские вопросы и споры о понятиях, но использует теорию как инструмент решения проблем. Его теория не была ни оригинальной, ни современной, ни очень утонченной — ее корни были в работах английских «классиков», ^4-17 — но это все равно была пригодная для использования теория, явившаяся в тогдашней ситуации весьма неплохим достижением.

Генрих Дитцель (1857-1935), также выдающейся профессор (в Бонне), был человеком иного склада. Он тоже был в первую очередь теоретиком и превосходил Диля в строгой логике. Но он был менее эффективен как преподаватель в силу своего темперамента и странного «бесплодия» своих научных идей. В интеллектуальном плане Дитцель всю жизнь оставался на «классической» позиции, к которой он пришел в ранней молодости. Хотя он и провел ряд приличных исследований в «классическом» духе и написал интересный теоретический том Theoretische Socialokonomik (главным образом посвященный методологии) для Lehrund Handbuch Вагнера, о нем едва ли будут помнить, разве что о его полемике с Бёмом-Баверком.

Пример Вагнера и Дитцеля показывает, что именно характер преподаваемой «теории», а не Sozialpolitik или историзм, объясняет то, что на первый взгляд кажется упадком аналитических исследований данного типа, возможно и незначительным, но необходимым для оживления других типов исследований. Случай Вильгельма Лексиса (1837-1914), выдающегося статистика, демонстрирует ту же закономерность, но в несколько ином ракурсе. Лексис проводил высококлассные исследования во многих областях, особенно по проблемам денежной политики и международной торговли. Он также выделялся среди критиков, атаковавших марксистскую систему после выхода третьего тома «Капитала». Но для всех его работ характерна теоретическая слабость, которая удивительна в человеке, без сомнения обладавшем в высшей степени сильным интеллектом. Его учебник решает эту загадку: он убедительно показывает, что автор вообще не стремился сколько-нибудь улучшить аналитический аппарат; развившись до зрелого состояния в антитеоретической атмосфере, он просто не осознавал научный потенциал новых идей, которые появлялись у него в зрелые годы. Поскольку его чисто интеллектуальные интересы в любом случае лежали в сфере теоретической статистики, он даже и не пытался использовать математику — которая должна была даваться ему без труда — для подкрепления своей экономической теории.

Мы ни в коем случае не должны обойти вниманием такую личность, как Евгений (Ойген) фон Филиппович (1858-1917). Нам также придется упомянуть его снова, используя его учебник как репрезентативный пример того, «что получали студенты». Он был одним из лучших преподавателей того периода, высокоинтеллектуальным человеком, страстно интересовавшимся социальными и экономическими проблемами своего времени; при этом он относился к числу истинных мыслителей и был открыт для всех течений экономической науки в сфере его научных интересов. Эти достоинства и в особенности широта научных пристрастий позволяли ему в случае необходимости выступать в роли идеального посредника. Он отдавал должное как Шмоллеру, так и Менгеру и всем их идеям; он всем сердцем симпатизировал Sozialpolitik образца «нового курса» и, хотя сам не принадлежал к числу «теоретиков» — его собственные исследования были всецело «практическими», — считал, что искусство анализа в сфере его научных интересов не должно сойти на нет. Намного раньше других австрийцев он нашел компромисс с немецкой экономической наукой — он был профессором в Вене, — и именно благодаря его влиянию, в основном через его учебник, немецкие студенты получили возможность познакомиться с теорией предельной полезности.

Герхарт фон Шульце-Геверниц (1864-1943) служит примером еще одного типа ученого в лучших его проявлениях. Если говорить о технической стороне экономической теории, то этот фрайбургский профессор едва ли вообще может быть назван экономистом. Но он был более чем экономистом — подлинным социальным философом, почти соответствующим моему представлению о социальном теологе, и в то же время политическим обозревателем, не терявшим связи с реальностью. Он был автором работ, ^4-18 охватывавших широкий круг проблем. Каково бы ни было наше мнение об эпистемологическом уровне этих произведений, они занимают свою нишу и к тому же являются в своем роде шедеврами. Они создавались с определенной целью — нести социальное послание, что само по себе уже немало. Однако этого недостаточно, если в соседнем классе не преподает хороший знаток техники анализа. Похоже, он никогда не понимал, что, если мы собираемся осмыслить социальные и международные процессы, нам понадобятся не только социальные воззрения, идеалы и факты, но и определенные технические приемы, так как мы не являемся Лапласовыми демонами. Своей неспособностью дать необходимый минимум техники экономического анализа (и ради этого усвоить его самому) фон Шульце-Геверниц непреднамеренно причинял вред своим ученикам (некоторым из коих суждено было стать известными людьми).

Даже в маршаллианской Англии были Гобсоны. Но в Германии и в Австрии, в той ситуации, которую я попытался описать «широкими мазками», где общий уровень квалификации всех профессиональных экономистов, а стало быть, и уровень критики не мог быть высоким, Гобсоны должны были процветать и самодеятельные экономисты должны были быть многочисленными. Образованные люди при том состоянии образования также часто предавались иллюзии ложной оригинальности, возникающей просто из неспособности понять существующий аппарат науки или овладеть им. В результате даже способные люди могли допускать чудовищные ошибки, неправильно интерпретировать проблемы, принимать свои ошибки за открытия. Поэтому нам известны имена многих людей, которые даже достигли профессионального успеха и занимали высокие должности, но которых трудно охарактеризовать с профессиональных позиций. Я упомяну некоторых наиболее выдающихся авторов этого типа, но не стану более возвращаться к некоторым из них: Эфферц, Готтль, Лифман, Оппенгеймер и Шпанн. Наше отношение к указанным авторам нуждается в объяснении.

Поставленную задачу невозможно решить удовлетворительно: для этого потребовался бы отдельный том. Я могу лишь высказать свои доводы, но не обосновать их. Отто Эфферц, единственный человек в нашем списке, не получивший профессорского звания, — в некотором роде фигура трагическая. Он написал книгу Arbeit und Boden (1890-1891), которая вышла в своей окончательной редакции, сильно отличавшейся от первоначальной, на французском языке под заглавием Les Antagonismes economiques (1906). Это типичная работа способного человека, который не знает, как выполнить свою задачу. Мой довод в пользу исключения Эфферца из последующего обзора состоит в том, что устранение доказуемых ошибок сводит его аргументацию к банальностям. Иное мнение вы можете найти в предисловии к французскому изданию. Боюсь, единственная возможность оценить работы профессора Ф. фон Готтль-Оттлилиенфельда, который занимал видное положение и имел много приверженцев, равно как и понять мой довод в пользу исключения их из обзора состоит в прочтении этих работ. ^4-19 Роберт Лифман (1874-1941) был достойным экономистом, особенно в области изучения картелей. Затруднение возникает с его теорией (кратко изложенной, например, в работе Grundsatze der Volkswirtschaftslehre; новое изд. — 1922), которая обладает интересной особенностью. Его фундаментальный принцип выравнивания предельных денежных доходов (и вся его «субъективная» теория цен) является (за исключением ошибок) не чем иным, как весьма неуклюжим изложением основного содержания теории австрийской школы. Но, совершив свои «открытия» независимо Лифман упорно отрицал всякое родство, затрачивая слишком большие усилия на ведение полемики, и высказывал претензии, которые никто не хотел и не мог принимать всерьез. К этому добавился бессмысленный разговор о таких воображаемых понятиях, как «субъективизм» и «объективизм» (или «материализм» и «натурализм») в ценовой теории. В областях, имеющих отношение к целям нашей книги, исключая работу о картелях, его научный вклад равен нулю. Франц Оппенгеймер (1864-1943) был знаменитостью: ведущий сионист, социолог-позитивист, он вряд ли утратит свое место в истории этого направления научной мысли. Будучи сильным преподавателем, Оппенгеймер способствовал становлению многих молодых дарований и многое делал для того, чтобы флаг экономической теории высоко реял в оживленных дискуссиях. Его позиции в отношении частной собственности на землю, ^4-20 подобной позиции Генри Джорджа, самой по себе недостаточно для моего отказа углубляться в его доктрины. Причина моего решения состоит в следующем: болезнь его аналитического аппарата (его «объективная» теория цены) не подлежит излечению, поскольку есть единственное лекарство от его дефектов, а именно теоретическая подготовка. Но он не был лишен проницательности и высказал немало ценных идей. Кроме прочего он изобрел термин «сравнительная статика» и нашел применение этому понятию (см. ниже, глава 7, § 3). ^4-21 Профессор Отмар Шпанн, ^4-22 преподавательская карьера которого в Венском университете (с 1916 г.) была весьма успешной — он основал подлинную школу в нашем смысле слова, — уже упоминался нами ранее. Ни его социальная философия, ни его эпистемология, ни его социология нас здесь не интересуют. Нам интересна лишь его теория, а она была чрезвычайно бедна результатами. В его работах по государственным финансам, циклам и т. д., в которых он пытается применить эту теорию, ^4-23 интерес представляют лишь отдельные высказывания.

5. Италия

Даже самый благосклонный наблюдатель не смог бы высказать какие-либо комплименты итальянской экономической науке в начале 1870-х гг.; но самый недоброжелательный наблюдатель не осмелился бы отрицать, что к 1914 г. она добилась больших успехов. Самым заметным компонентом этого изумительного достижения была деятельность Парето и его школы. Но следует еще раз подчеркнуть, что господствующие школы на самом деле не господствуют. Школа Парето со всеми ее союзниками и сторонниками никогда не доминировала в итальянской экономической науке в большей степени, чем школа Рикардо — в английской, а школа Шмоллера — в немецкой. Напротив, действительно примечательным является то, что даже вне зависимости от Парето итальянская экономическая наука достигла высокого уровня во многих направлениях и во всех прикладных областях. Некоторые блестящие исследования в области денег и банковского дела, государственных финансов, социализма и сельского хозяйства будут упомянуты позднее, но подробное их рассмотрение здесь не представляется возможным. Не получится отдать должное даже различным течениям общей экономики, по крайней мере тем, которые произошли из исторических или других фактологических исследований, действительно «оплодотворявших» в Италии общую экономическую теорию и не конфликтовавших с ней, как в Германии, — такой тип общей экономики может быть представлен работами Луиджи Эйнауди, хотя он достиг лидирующего положения лишь после 1914 г. Мы разобьем наш обзор на три части и посвятим их, соответственно, патриархам, Панталеони и Парето. Интересная фигура, исключенная из нашей неизбежно сверхупрощенной картины, — Акилле Лориа — упомянута в нижеследующей сноске. ^5-1

а) Патриархи. Как уже отмечалось, энергичное возрождение итальянской экономической науки часто ассоциируется с преподавательской деятельностью таких людей, как Феррара, Месседалья^5-2 и Косса. ^5-3 Социологическая справедливость заставляет нас подчеркнуть следующее: Италия несомненно была готова к возрождению блестящей традиции в данной области, как только условия стали более благоприятными; объединение нации создало эти условия и вдобавок породило новые национальные проблемы и возможности; и наконец, хотя материальная обеспеченность итальянской экономической науки оставалась весьма скромной, было создано довольно много профессорских должностей (правда, с невысокой оплатой). Все это, однако, не умаляет заслуг этих выдающихся преподавателей и их последователей. Личный фактор весьма отчетливо проступает при объяснении достижений итальянской экономической науки: необычайное количество необычайно способных людей определенно создало большую часть этих объективных возможностей. Особая заслуга Коссы и Месседальи состояла в обучении науке и распространении духа учености, отвлекавшего студентов от вечных споров о политике — в частности, от сравнения laissez-faire и Sozialpolitik, а также в нацеливании будущих поколений на серьезную работу. Несмотря на то что их успех был лишь частичным — кто бы смог сделать больше? — и на то что старая полемика продолжалась не только в открытой форме, но и в обличий, казалось бы, научных споров о «естественном праве», эти люди не только стимулировали исследования, но и помогали создавать для оных подобающую атмосферу. Эти исследования, если говорить об общей экономике, несомненно отталкивались от зарубежного опыта, особенно исторической и австрийской школ. Но в процессе критической переработки и создания оригинальных концепций они быстро «национализировались». Очень многие исследователи успешно откликнулись на эти стимулы, и очень многие должны быть упомянуты, например Супино или Ричча-Салерно, ученик Косса и учитель Лориа, Конильяни и Грациани. Но мы вынуждены воздержаться.

b) Панталеони.^5-4 Основным ориентиром для нас послужит книга Principi di economia pura (1889). Являясь австрийской или «австро-вальрасианской» в основных положениях, обогащенной маршаллианским аппаратом исследований внешней и внутренней торговли (из частным образом опубликованных памфлетов Маршалла 1879 г.), она послужила важным шагом вперед — от старых представлений к новым. В этом и состоит ее значение, ибо, несмотря на то что она блестяще написана — Эджуорт не ошибся, назвав ее «драгоценным камнем», — и все еще заслуживает прочтения, в ней нет ничего по-настоящему оригинального. Оригинальные идеи Панталеони содержатся в его статьях и речах. Упомянем лишь немногие. Он был одним из первых теоретиков, попробовавших свои силы в вопросе о фиксировании цен (prezzi politici); он внес свой вклад в теорию промышленных объединений (sindicati); он небезуспешно оперировал коварной концепцией коллективной максимизации удовлетворения; он интересно писал по проблеме оценки активов при отсутствии цен; кроме того, как признал Мур, он был первым теоретиком, создавшим в общих чертах теорию эндогенных колебаний. Ни одно из этих начинаний Панталеони не развил сколько-нибудь глубоко. Но он распространял свои взгляды и способствовал прогрессу науки. Именно он познакомил Парето с трудом Вальраса.

Как и в других случаях, здесь следовало бы упомянуть много имен. Однако я ограничусь лишь тремя. Первое из них — Бароне. ^5-5 Он начал публиковаться в начале 1890-х гг. Именно Бароне показал Вальрасу, как обойтись без постоянных производственных коэффициентов; он сформулировал границы применимости частичного анализа Маршалла; в некоторых отношениях он пошел дальше Маршалла, а в некоторых (в теории государственных финансов) — дальше Эджуорта; на подготовленном Парето основании он набросал теорию социалистической экономики способом, который и до сегодняшнего времени не был принципиально улучшен. Лишь последнее произведение Бароне и его превосходный учебник получили адекватное признание. Но ему повезло больше, чем другому человеку, имя которого я хочу назвать, — Дж. Б. Антонелли, чья замечательная научная деятельность вообще осталась без внимания. ^5-6 Третье имя, которое следует упомянуть, — Марко Фанно. ^5-7 Его раннее творчество относится к данному периоду.

с) Парето. Наконец-то мы добрались до такой знаменитости, как Парето. Если вслед за его учениками мы станем говорить об «эпохе Парето», ее начало следует отнести примерно к 1900г., когда, как мы отмечали выше, Парето начал определять свою позицию и создавать собственную школу. Как и все подлинные школы, она имела свое ядро, круг союзников и сторонников, а также последователей за рубежом. К каждой из этих категорий можно отнести немало авторов. Но если рассматривать итальянских экономистов, получивших тогда или позднее международное признание, то мы увидим, что число последователей в строгом смысле слова — тех, кто образовал «ядро», — было незначительным. Думаю, имена Аморозо, Брешани-Туррони, Дель-Векьо, Эйнауди, Фанно, Джини, де Пьетри-Тонелли, Риччи вспомнятся всякому, кто знаком с ситуацией в науке 1910-1940 гг. Из них только Аморозо и де Пьетри-Тонелли принадлежали к ядру школы Парето. ^5-8 Эйнауди и его ученики стояли совершенно обособленно, опираясь на собственную доктрину. Все остальные были не более чем «союзниками и сторонниками» в том смысле, что они признавали авторитет Парето, были подвержены его влиянию в отдельных вопросах, но в сущности шли по своему собственному пути — пожалуй, слово «союзник» является здесь даже слишком сильным. Чтобы оценить международное влияние Парето, читателю следует уяснить четыре момента. Во-первых, социология Парето имела международный успех и в 1930-е гг. породила определенную моду на Парето, которую мы уже отмечали в Соединенных Штатах. Во-вторых, его знаменитый закон (статистического) распределения доходов вызвал большой интерес и большую критику (в основном враждебную) во всем мире. ^5-9 В-третьих, Парето как «чистый» экономист стал известной фигурой в Англии и Соединенных Штатах, когда Аллен и Хикс развили его теорию ценности (метод кривых безразличия; см. ниже. Приложение к главе 7), воздав ему при этом щедрые почести. Однако это произошло лишь в 1930-х гг. В-четвертых, остальная часть экономического учения Парето оставалась практически неизвестной в германских странах. Лишь его теория монополии подверглась определенной враждебной критике, особенно в Германии. Более благоприятно шли дела у Парето во Франции (но не ранее начала 1920-х гг.), где его доктрины получили поддержку Буске и были отмечены Дивизиа и Пиру. ^5-10

Маркиз Вильфредо Парето (1848-1923), сын генуэзца и француженки, получил образование инженера (и в своей молодости работал по этой специальности). Это означает нечто большее, чем наличие у него хорошей математической подготовки. Его мощный ум стремился далеко за пределы прикладной науки, в сферу чистых понятий, которые абсолютно универсальны: мало кто столь отчетливо, как он, понимал, что в конечном счете все точные науки или отрасли наук фундаментально едины. Первое проявление его интереса к экономической науке засвидетельствовано посланием 1877 г. в Reale Accademia dei Giorgofili^5-11 о логике «новых экономических школ». Но еще более очевиден его ранний интерес к экономической политике. Здесь необходим комментарий, поскольку заслуженный авторитет Парето был подорван неприязнью к его политическим убеждениям со стороны многих его читателей: до появления в 1916 г. его трактата по общей социологии Trattato di sociologia generale он занимал позицию некритичного ультралиберала, сторонника laissez-faire. Но его либерализм, экономический и политический, относился к особому типу и имел особые корни. Парето был человеком сильных страстей, которые не позволяли ему видеть более чем одну сторону политической проблемы или цивилизации в целом. Эту особенность только усиливало, а не ослабляло основательное классическое образование, сделавшее античный мир для Парето столь же знакомым, как и родные Италия и Франция, — весь остальной мир для него лишь существовал, и не более того. С пылким возмущением наблюдая за деяниями политиков итальянской и французской либеральных демократий, под действием негодования и отчаяния он занял антиэтатистскую позицию, которая, как показали последовавшие события, на самом деле не была его собственной. Приняв во внимание тот факт, что он (как и Маркс) одновременно являлся продуктом той цивилизации, которую ненавидел, а значит (опять же как Маркс), позитивистом и атеистом, вы поймете поверхностный либерализм его ранних произведений.

В 45-летнем возрасте Парето получил кафедру в Лозанне, освободившуюся в связи с уходом Вальраса на пенсию, покинул Италию и оставил занятия бизнесом. Неважное здоровье и получение крупного наследства побудили его к отставке в относительно молодом возрасте. Он поселился в Селиньи (Celigny) на Женевском озере, где в течение почти двадцати лет размышлений и прилежного писательского труда у него было достаточно времени, чтобы в полной мере проявить свою гениальность и интеллектуальные амбиции. Там он прослыл «одиноким мыслителем из Селиньи», которого с чувством, близким к благоговению, воспринимали как античного мудреца. Заслуживает упоминания тот интересный факт, что столь значительное влияние оказывал человек, живший в строгом (хотя и гостеприимном) уединении в запущенном доме, наполненном кошками (отсюда название: «Вилла Ангора»), в силу чего его было неудобно посещать. ^5-12

Если мы теперь отбросим его социологию и «закон распределения доходов Парето», нам станет столь же трудно определить его несомненный вклад в науку, сколь легко указать его корни. Возможно, идеи Феррары и других (среди них Курно) и оказали свое влияние, но его система в том виде, в котором она сформировалась в Лозанне, где он впервые углубленно занялся экономическим анализом, настолько прочно коренится в системе Вальраса, что упоминание других влияний может только ввести в заблуждение. Для нетеоретика это менее очевидно, так как теория Парето окружена социологией, философией и методологией, которые не только отличаются от вальрасианских идей, но и диаметрально противоположны им. Но «чистая» теория Парето является вальрасианской — как в основных положениях, так и в большинстве деталей. Конечно, никто не станет этого отрицать, если речь идет о деятельности Парето до 1900 г., нашедшей отражение в Cours d'economie politique (1896-1897). Это просто блестящий вальрасианский трактат. Позднее Парето отказался от вальрасианской теории ценности и положил в основу своей теории аппарат кривых безразличия, изобретенный Эджуортом и усовершенствованный Фишером. Он также реконструировал вальрасианскую теорию производства и капитализации и отступил от учения Вальраса в вопросе денег и других аспектах, добавив множество собственных разработок. Новая система была представлена в книге Manuale di economia politica (1906), математическое приложение к которой было значительно улучшено во французском варианте (Manuel. 1909). ^5-13 Но даже Manuel — опять-таки если отбросить социологию — является не более чем переделкой работы Вальраса, что можно установить, если рассмотреть строгие модели обоих авторов. Однако эта работа была сделана с такой силой и блеском, что переросла в нечто заслуживающее именоваться новым произведением, хотя определенные выводы все же надлежит сделать: есть немаловажные моменты, в которых система Вальраса сохранила превосходство. Признание высокого качества этого произведения не извиняет не слишком благосклонного отношения Парето к учению Вальраса, от которого он нарочито дистанцировался в большей степени, чем это было в действительности необходимо. ^5-14

6. Нидерланды и Скандинавские страны

Ситуацию в науке, сложившуюся в Нидерландах в начале периода, характеризуют два факта: высокий уровень компетенции и культуры в нашей области, опирающийся на старую традицию, которую бережно хранили такие люди, как Meec (Mees), и отсутствие внутри страны импульса к научной революции. Голландские экономисты были выше какого-либо «спора о методах» и подверглись лишь слабому влиянию как историзма, так и других новых тенденций эпохи. Они вели традиционные дискуссии о социализме, Sozialpolitik, деньгах, свободной торговле, но в целом все было спокойно. Поэтому они хотели и могли принять «новые теории» — в австрийской, но не в вальрасианской или маршаллианской редакции — просто потому, что учение Менге-ра появилось в приемлемой форме раньше других. Ведущий голландский экономист данного периода Пирсон «вставил» это учение в свое и основал^6-1 школу, которая, опираясь на поддержку таких лидеров, как Веррайн Стюарт и де Врис, успешно просуществовала до 1920-х гг., когда она ассимилировалась с более новыми тенденциями без всякого насильственного разрушения. ^6-2

Мы можем повторить все это с небольшими изменениями в рассказе о Скандинавских странах, которые с точки зрения наших задач могут рассматриваться как единое целое. Но я просто упомяну имена: Бирк (Birck) (Копенгаген), Давидсон (Упсала) и Кассель^6-3 (Стокгольм) — и поспешу обратиться к скандинавскому Маршаллу — Викселю, чьи исследования были одним из важнейших факторов возникновения современной экономической теории, и не только в Швеции.

Никогда более тонкий интеллект и возвышенная душа не украшали нашу область науки. Если глубина и оригинальность мысли Викселя не выделяются достаточно отчетливо, то только благодаря его милой скромности, которая заставляла его нерешительным тоном преподносить новшества как небольшие предложения по улучшению существующих частей теоретического аппарата, и его восхитительной честности, побуждавший его беспрестанно указывать на предшественников — Вальраса, Менгера и Бёма-Баверка, хотя с гораздо большим основанием, чем другие авторы, он мог представить свою систему анализа как собственное творение.

Кнут Виксель (1851-1926), так же как и Маршалл, получил математическое образование. Он был также радикалом (для своего времени), который часто попадал в затруднительные положения, но никогда не приносил в жертву своим эмоциям то, что считал научной истиной. В этом отношении он напоминал Дж. С. Милля, которого следует причислить к тем, кто оказал основополагающее влияние на деятельность Викселя, и с кем, в частности, последний разделял почти страстную приверженность неомальтузианству. ^6-4 За исключением этой оговорки, его жизнь можно описать как тихую и уединенную жизнь ученого. Он получил профессорскую кафедру в Лунде лишь к концу жизни и занимал ее в течение сравнительно небольшого промежутка времени. Тем не менее благодаря его собственной значимости его влияние распространялось особенно широко именно после отставки, когда он принимал более активное участие в текущих дискуссиях, чем ранее. У него было много очень талантливых учеников. Практически все хорошо известные современные шведские и норвежские экономисты являются в той или иной степени его учениками. Его международная репутация, однако, не была пропорциональной его достижениям до тех пор, пока в конце 1920-х—начале 1930-х гг. профессиональный мир не стал понемногу осознавать, что этот ученый в весьма значительной степени предвосхитил все, что стало наиболее ценным в современных исследованиях денег и процента. Эта область его творчества будет рассмотрена позднее, равно как и его работа о налогообложении. В этой главе и двух последующих нас интересует прежде всего его деятельность в рамках «общей теории». Обращаю ваше внимание на стандартную биографию, автор которой профессор Эмиль Соммарин тщательно проанализировал творчество Викселя (Das Lebenswerk von Knut Wicksell // Zeitschrift fur Nationalokonomie. 1930. Oct.). К сожалению, ее английского перевода нет.

Первая публикация Викселя по экономической теории Uber Wert, Kapital und Rente (1893; репринт Лондонской школы — 1933) является работой зрелого 42-летнего исследователя и содержит каркас первого тома его Lectures (1901; нем. изд. — 1913; англ. изд., с превосходным предисловием профессора Роббинса и двумя важными приложениями, — 1934). Том I Lectures включает основную часть его научного вклада в данной области, хотя к этому следует добавить несколько статей (например, его последнюю работу — статью по теории процента (Zur Zinstheorie // Die Wirtschaftstheorie der Gegenwart / Ed. H. Mayer. 1928. III). Я не даю здесь читательского путеводителя: никто из изучающих экономическую теорию не постиг его учение, не прочитав весь этот том, хотя первая его часть элементарна и с нашей точки зрения ценна только в смысле развенчивания старых и новых ошибочных идей, относящихся к теории полезности и «маржинализму» в целом. Основные элементы оригинального научного вклада указаны в предисловии профессора Роббинса.

7. Соединенные Штаты

Общий фон индивидуальных достижений экономистов в Соединенных Штатах примерно с 1870 по 1914 г. адекватно описывается следующими хорошо известными фактами. В течение этого периода профессиональные американские ученые-экономисты добились национального и международного признания. Они получили определенное положение в университетах и в обществе, создали организацию и приобрели все атрибуты устоявшейся отрасли научных знаний. Они завоевывали все большее признание со стороны других лиц свободных профессий. Кроме того, сама американская экономическая наука все больше профессионализировалась. Но, начиная с почти с нулевой отметки в 1870 г., эта эволюция происходила так медленно, что увеличение числа по-настоящему компетентных профессионалов отставало от открывавшихся возможностей. Многие из тех, кто приобретал новую профессию, оставались практически неподготовленными. Они приступали к профессиональной деятельности, в то время как их сознание было наполнено предвзятыми идеями, которые они не были готовы пропустить через какие-либо аналитические жернова» — даже дух прежнего движения «социальной науки» продолжал заявлять о себе и во многом обусловил успех институционализма. Отсюда и симпатии к популизму, которые питали многие экономисты. Другие, не найдя желаемого в своей стране, продолжали опираться на европейские идеи и методы, но уже не только английские — в частности, путешествие в Германию стало почти обязательным эпизодом в карьере тех, кто мог это себе позволить (наподобие рыцарских странствий прошлого). Когда они встречались, после того как каждый находил свой индивидуальный стиль, они с трудом находили общий язык и едва понимали (не говоря уже о том, чтобы оценить) позиции друг друга. Именно этим было в значительной степени обусловлено отсутствие согласия. Удивительно неодинаковые интеллектуальные уровни — не только в том, что касается научного инструментария, — встречались сплошь и рядом, причиной тому — отсутствие единообразия в профессиональной подготовке и в общем образовании. В течение значительного времени не были выработаны признанные профессиональные стандарты, и не всегда гарантировалось компетентное преподавание. Многие добивались максимальных результатов, работая над какой-либо эмпирической проблемой, представляющей национальный интерес и в совершенстве изученной ими. Именно в такого рода деятельности были достигнуты первые научные успехи. Но вначале «теория» была непопулярной у большинства и вызывала сопротивление (вполне независимо от усиливавшегося немецкого влияния), причем задолго до того, как это сопротивление было осознано и вербализовано. Все это имело свои очевидные достоинства, равно как и недостатки. Но постепенно ситуация исправлялась — посредством долгой, трудной, самоотверженной, но не бесславной борьбы.

Дабы вызвать в памяти читателя ряд фигур, которые (с одним-двумя исключениями) должны быть ему хорошо знакомы, лучше всего использовать схему, подобную той, которую мы применяли ранее. Прежде всего, а) мы обратимся к некоторым из тех, кто помог подготовить почву для направлений, развившихся в 1890-х гг. Они не соответствуют в точности категории «патриархов», упоминавшейся нами выше. Они были не более чем хорошими экономистами и хорошими преподавателями, которые и до и после начала развития вышеупомянутых направлений отстаивали строгость рассуждений и всегда способствовали повышению профессиональных стандартов. Затем b) мы объединим в одну группу Кларка, Фишера и Тауссига. И наконец, с) рассмотрим группу из нескольких репрезентативных авторов, чьи имена так или иначе необходимы нам для общей ориентации.

Но мы не можем позволить себе упустить из виду экономиста, чей личный успех у публики был больше, чем у всех остальных из нашего списка. Это Генри Джордж. ^7-1 Приведу здесь сведения о нем, имеющие отношение к истории экономического анализа. Он был экономистом-самоучкой, но в самом деле был экономистом. В течение своей жизни он приобрел большую часть тех знаний и способностей вести экономические рассуждения, которые могло бы дать ему университетское образование при тогдашнем состоянии последнего. Этим он выгодно отличался от большинства из тех, кто предлагал панацеи. За исключением предложенной им панацеи («единый налог») и связанной с ней фразеологии, он был весьма ортодоксальным экономистом, чрезвычайно консервативным в отношении методов — он применял те же методы, что и английские «классики». Особенно Генри Джордж уважал А. Смита. Маршалла и Бёма-Баверка он не понимал. Но вплоть до трактата Милля (включительно) он чувствовал себя в экономической науке как дома и не разделял ни одного из связанных с ней современных заблуждений и предрассудков. Даже предложенная им панацея — национализация не земли, но лишь земельной ренты с помощью конфискационного налога — сильно выиграла благодаря его компетентности как экономиста, поскольку он тщательно оформил свое «средство» так, чтобы нанести минимальный ущерб эффективности экономики частного предпринимательства. Профессиональные экономисты, фокусировавшие внимание на предложении о едином налоге и осуждавшие учение, происхождение и направление исследований Генри Джорджа, едва ли были к нему справедливы. Само предложение, явившееся одним из многих наследников impot unique <единого налога — фр.> Кенэ, хоть и омрачается ассоциацией с неприемлемой теорией, согласно которой феномен бедности обусловлен исключительно поглощением всех излишков^7-2 земельной рентой, в экономическом смысле не является ошибочным, за исключением того, что оно подразумевает необоснованный оптимизм касательно выгод от введения этого налога. В любом случае это предложение не следует низводить до уровня бессмыслицы. Если бы рикардианское восприятие экономической эволюции было корректным, оно было бы очевидным и даже мудрым. На самом деле мудрым является то, что Джордж сказал в Progress and Poverty (Book IX. Ch. 1) об ожидаемых экономических последствиях устранения налогового бремени — если бы подобное устранение было осуществимо.

[а) Подготовившие почву.] Исследования и карьера тех, кто вошел в первую из выделенных нами групп, будут представлены следующими именами: Данбар (Dunbar), Хэдли (Hadley), Ныокомб (Newcomb), Самнер (Sumner), Уокер (Walker) и Уэллс (Wells).

Чарльз Ф. Данбар (1830-1900) не был тепличным продуктом университетского образования. Его карьеру можно назвать типично американской — в том смысле, который ныне остался лишь воспоминанием: прежде чем получить первую (постоянную) должность профессора экономики в Гарварде, он прошел через бизнес, фермерство, юриспруденцию, журналистику, управление газетой. К этому следует добавить его энергичное участие в управлении университетом, а также весьма успешную деятельность в качестве редактора Quarterly Journal of Economics, который он основал в 1886 г. Естественно, нам трудно ожидать, что он проводил творческие исследования. Почему же тогда никакая история американской экономической науки не может быть полной без упоминания о Чарльзе Ф. Данбаре и что могут почерпнуть студенты из знакомства с ним и его деятельностью? На оба вопроса можно ответить одновременно: он знал предмет экономической науки исходя из собственного опыта; его ум был ясен и проницателен; его произведения, возможно, нельзя назвать «научными» в строгом смысле слова, но и в наши дни любой ученый мог бы многое из них почерпнуть; ^7-3 его административные способности позволили ему организовать исследования в нашей области так, чтобы максимально использовать существовавшие возможности; наконец, основные элементы научного аппарата того времени не были настолько сложными, чтобы любой способный человек — интуитивно представляющий себе порядок вещей — не мог овладеть ими в очень короткий срок. Поэтому, не являясь великим экономистом в том смысле, который мы вкладываем в это слово здесь, он был великим экономистом перед Богом.

Артур Т. Хэдли (1856-1930) был в большей степени академическим человеком, хотя его тоже следует считать скорее администратором, чем преподавателем или исследователем. Работа, благодаря которой мы упоминаем его здесь, — Economics... (1896). Читатель непременно должен заглянуть в нее. Он обнаружит заключенное в убедительно представленную институциональную оболочку (с большим вниманием к политической сфере) ядро не очень утонченной, но вполне пригодной для использования и реалистичной теории, украшенной, как, пожалуй, и все учение Хэдли в целом, рядом удачных формулировок, — идеальная вещь для общего знакомства с экономической наукой на приличном уровне. Кто может превзойти — на том уровне — его определение возрастающих и убывающих издержек? Издержки увеличиваются, если производитель устанавливает цену, по которой он готов продать данное или меньшее количество продукта, и издержки уменьшаются, если он готов продать по этой цене данное или большее количество продукта.

Саймон Ньюкомб (1835-1909) был прежде всего выдающимся астрономом. Он также преподавал и являлся автором трудов в области экономической теории, однако для приобретения того влияния, которого он заслуживал, этого было недостаточно. Ньюкомб известен главным образом как приверженец концепции «здоровых денег» и яростный сторонник laissez-faire, но здесь его имя упоминается благодаря работе Principles of Political Economy (1885) — выдающемуся произведению американской общей экономики в эпоху, предшествующую Кларку—Фишеру—Тауссигу. Он не «достиг» уровня Джевонса—Менгера—Вальраса, и его анализ был по сути «классическим». Но представление материала было мастерским и побуждающим к размышлению, а также в некоторых моментах оригинальным. К этим моментам не следует причислять «уравнение обмена», которое приписал ему Фишер; это было не более чем формулирование мысли, которая уже тогда устарела.

Уильям Г. Самнер (1840-1910) — во всех отношениях академический человек и также приверженец концепции «здоровых денег» и яростный сторонник laissez-faire, ^7-4 в остальном принадлежал к числу исследователей совсем иного типа. Он был выдающимся социологом (его анализ «обычаев» был чрезвычайно богатым вкладом в науку), а его исследования по истории денег и финансов принадлежат к лучшим произведениям американской экономической науки. ^7-5 Но он упоминается здесь не поэтому, а по той причине, что он в то же время был сильным и вдохновляющим преподавателем с широким кругозором — именно он, историк и социолог, привлек внимание Ирвинга Фишера к возможностям математической теории! — который со своей кафедры в Йельском университете проповедовал высокие стандарты учености.

Френсис Эмейза Уокер (1840-1897), сын Эмейзы Уокера, был, так же как Данбар и Хэдли, прежде всего администратором в Массачусетском технологическом институте. В свое время он был также настоящим воином и выдающимся государственным служащим (департамент государственных сборов, департамент переписи населения). Но его неутомимое трудолюбие позволило ему заслужить репутацию хорошего ученого. Эта репутация основывается прежде всего на его исследованиях денег и валютной политики (см. ниже, глава 8); хорошо зарекомендовал он себя и в общей экономической теории. ^7-6 Он был из тех, кто, соприкоснувшись с чем-либо, непременно внесет свои улучшения. Он находился на переднем плане во многих областях: кроме прочего, он был первым президентом Американской экономической ассоциации, президентом Американской статистической ассоциации, сопрезидентом (или вице-('assistant')-президентом) Institute International de Statistique (Международного статистического института). Поэтому как ученый-экономист он получил даже больше, чем заслуживал, как при жизни, так и в исторических исследованиях. В частности, его собственный вклад в экономическую теорию заработной платы как остаточного дохода, акцентирование роли предпринимателя, критика теории фонда заработной платы, возможно, удостоились большего внимания, чем могло бы быть в случае, если бы все это было предложено менее известным человеком. Но я говорю это, чтобы защитить память остальных — а также охарактеризовать положение в американской экономической науке того времени, — а не приуменьшить заслуги человека, чье имя определенно заслуживает увековечения в истории экономической науки.

Дэвид Э. Уэллс (1828-1898) нам уже известен. Я упоминаю его снова, дабы продемонстрировать читателю, насколько важным во всех американских исследованиях был фактологический компонент — в том числе и в произведениях по общей экономике. Его знаменитая работа Recent Economic Changes (1889), которую должен изучить любой современный студент-экономист, прекрасно иллюстрирует мою мысль. Уэллс упомянут здесь как представитель большого класса исследователей. Почти равен ему в этом качестве Кэрролл Д. Райт (1840-1909). Однако нам не следует превращать обзор в каталог.

[b) Кларк, Фишер и Тауссиг.] Как среди приверженцев, так и среди оппонентов Кларка и Тауссига не может быть больших расхождений во мнениях по поводу того, какое место в американской экономической науке первого десятилетия XX в. они занимали, но такие расхождения могут быть относительно роли Фишера в данный период. Трудно оценить роль упомянутых исследователей именно в истории американских экономических исследований. Все трое были совершенно разными. Все, что есть общего между ними, — это их выдающееся положение и то, что все они были «чистокровными» академическими экономистами. Однако, может быть, есть еще что-то. Все трое были выдающимися экономистами в техническом смысле; в остальном они без сомнений соглашались с основными общими местами, принятыми в то время в их стране: все они были типичными animae candidae Americanae <простодушными американцами>. Но даже их противники едва ли станут отрицать, что независимо от времени и обстоятельств они были для всего мира великими американскими экономистами того периода.

Джон Бэйтс Кларк (1847-1938), последний из претендентов на независимое открытие принципа предельного анализа и создатель одной из наиболее значительных теоретических структур на основе этого принципа, не получал достойной трибуны вплоть до 1895 г., когда он был приглашен в Колумбийский университет. Он оставался в университете до отставки в 1923 г., и в период его пребывания там получило признание его учение, популярность которого длилась, можно сказать, с 1895 по 1910 г. Но все фундаментальные элементы его теоретической системы были созданы прежде, в основном, как я полагаю, в 1880-е гг., хотя некоторые, пожалуй, возникли в его сознании в начале 1870-х, перед посещением Европы. Отчасти это видно из его статей, опубликованных в 1880-х гг., которые, если бы позволяло место, могли быть рассмотрены здесь для выявления стадий развития его научных взглядов в очень интересном ракурсе. Эти статьи также подтверждают вышеупомянутую претензию, поскольку раскрывают его собственный путь к концепции распределения на основе предельной производительности: он стремился превратить рикардианскую теорию ренты, которая у Рикардо не выполняла иной функции, кроме устранения ренты из обсуждения проблемы цены путем объявления ее интрамаржинальным излишком , в принцип, который был бы в равной степени применим ко всем видам конкурентных доходов («закон трех рент»). При этом он сумел не впасть в тавтологию в процессе рассуждений — и мимоходом вполне естественно прийти к понятиям предельной полезности (или антиполезности). Несмотря на приоритет Тюнена, с одной стороны, и Джевонса, Менгера и Вальраса — с другой, это было достижением первостепенной важности, обладающим (как мы можем добавить теперь) субъективной оригинальностью, но отнюдь не единственным достижением Кларка. Помимо развития теории капитала (см. ниже, глава 6, § 2с) он сделал большой шаг на пути к удовлетворительной теории предпринимательской функции и предпринимательского дохода и в связи с этим другой большой шаг — к прояснению всех проблем экономической теории, возникающих при четком разделении между стационарными и эволюционными состояниями. На самом деле он идентифицировал его с разделением между статикой и динамикой. Но это не имело большого значения. Он видел сущностные моменты в конструировании модели стационарного состояния и ввел для описания его свойств понятие «синхронизации». Поэтому называть Кларка только лишь мастером американского маржинализма означает недооценивать весь его аналитический вклад в науку. Если его достижения и менее значительны, чем достижения Бёма-Баверка, Маршалла и Вальраса в некоторых отношениях, они более значительны в других. ^7-7 Но он широко известен как среди американских экономистов, так и во всем мире именно как мастер американского маржинализма. ^7-8 Читатель, вероятно, столь часто слышал о школе Кларка, или Маржиналистской школе, что может удивиться тому, что я с трудом принимаю это словосочетание. Все американские и многие зарубежные экономисты, хоть в какой-то степени интересовавшиеся экономической теорией, конечно же подверглись значительному влиянию Кларка и учились у него. По этому поводу вопросов не возникает. Круг «союзников и симпатизирующих» был чрезвычайно широк, и определенно имелись последователи за рубежом. Но точную степень его влияния трудно определить, потому что, насколько позволяет его теория распределения, это влияние причудливо смешивается с влияниями всех прочих создателей подобных систем. Даже в Соединенных Штатах нужно весьма тщательно изучить автора — его теоретическую манеру, например, — чтобы удостовериться в том, вывел ли он свою теорию предельной производительности из теории Кларка, Маршалла или австрийцев. Еще важнее отсутствие ясно различимого «ядра» в том смысле, в котором его составляли преданные ученики Рикардо и Маршалла. Строго выдержанные «в стиле Кларка» работы столь же редки, сколь многочисленны работы, обнаруживающие его влияние. Среди важных теоретических произведений есть одно, автор которого ближе всего подошел к созданию кларкианской доктрины, — это книга Карвера, ^7-9 но, за исключением учебников, я не знаю никаких других.

Тем не менее термин «маржинализм» почти сразу стал рассматриваться как название отдельной школы. И не только: он получил даже политическую коннотацию и стал обозначать в глазах некоторых реакционное чудовище, готовое защищать капитализм и саботировать социальную реформу. С точки зрения логики в этом нет никакого смысла. Предельный принцип сам по себе является инструментом анализа, использование которого становится необходимым на определенной ступени развития этого анализа. Маркс использовал бы его самым естественным образом, если бы родился пятьюдесятью годами позже. Этот термин может служить названием школы не больше, чем использование дифференциального исчисления может характеризовать научную школу или группу в математике или физике. На сегодняшний день частое использование термина «маржинализм» отражает ошибочные представления о природе этого принципа. A fortiori он не может иметь никакого отношения к политике или социальной философии: это прекрасно поняли в Англии, где ни один радикал или социалист не обижается на подобные ярлыки. Лишь политическая или этическая интерпретация результатов предельного анализа может вызвать подобное отношение. И, как отмечалось ранее, Кларк был отчасти повинен в этом. Конечно, он был вправе излагать в книге Philosophy of Wealth свои этические оценки, хотя оценки такого рода «действуют на нервы» радикалам. Но он пошел дальше и заявил, что распределение в соответствии с «законом» предельной производительности «справедливо». И это в глазах экономистов, подавляющее большинство которых относилось к теории принципиально враждебно, породило ассоциацию между «кларкианским маржинализмом» и апологетикой капитализма, вопреки тому факту, что в рассуждениях ученых-экономистов социалистических убеждений, таких как профессора Ланге и Лернер, ^7-10 тот же «маржинализм», исключая технические различия, играет в точности ту же роль, какую он играл у Кларка.

Фрэнк Уильям Тауссиг (1859-1940), которого мы рассмотрим следующим, еще более, чем Кларк или Фишер, пострадает от моей неспособности создать в рамках доступного мне места законченные портреты таких индивидуальностей. Он достиг видного положения позже, чем Кларк, и его влияние все еще увеличивалось, когда в 1917 г. он принял должность председателя только что созданной Тарифной комиссии Во время войны он занимал ряд государственных должностей, укрепивших его репутацию и усиливших его авторитет. За исключением этого перерыва, он был преподавателем в Гарварде в течение всей своей взрослой жизни — и определенно одним из величайших преподавателей экономики. Его преподавательская работа в аудитории, направляющие советы и последнее, но не менее важное, — его личный пример — сформировали бесчисленное множество молодых умов. И никто не внес большего вклада в постоянное повышение уровня преподавания в течение данного периода. Однако, за исключением исследований международной торговли, Тауссиг не создал школы в нашем смысле. С точки зрения затрат рабочего времени его исследования были прежде всего фактологическими: в частности, он был выдающимся специалистом по международной торговле и особенно по тарифам. Даже в этой области факты идут впереди — ранние публикации по этой теме вылились в его классический труд Tariff History of the United States (1888), — а теория лишь следом за ними (International Trade. 1927), хотя он был мастером сращивания фактологического и теоретического анализа. Кроме того, он проявлял интерес к экономической социологии, что привело к важным результатам, примером чему служат его работы Inventors and Money Makers (1915) и American Business Leaders (в соавторстве с К. С. Джослином; 1932). Корни его теории следует искать в работах Рикардо и Бёма-Баверка, влияние которых отчетливо проявилось в его наиболее амбициозном теоретическом труде Wages and Capital (1896; репринт Лондонской школы — 1932). Воспитанный старой традицией, он оказывал курьезное сопротивление новым доктринам — за исключением теории капитала Бёма-Баверка, — возможно, поэтому он больше, чем другие авторы, нравился Маршаллу. Но это сопротивление постепенно ослабевало, и в конце концов от него ничего не осталось, исключая определенные формальные оговорки, которые не так уж далеки от Маршалловых. Поворотным пунктом стала работа Тауссига Outlines of a Theory of Wages (Proceedings of the American Economic Association. 1910. Apr.), ознаменовавшая полное принятие предельного анализа. В адрес преподававшейся им общей экономической теории, несомненно, можно высказать критические соображения с технической точки зрения, и некоторые их них справедливы даже ex visu 1900 г. Но он был не только теоретиком, историком и экономическим социологом, но и выдающимся экономистом. Первое издание его книги Principles of Economics (1911) помогает нам понять, «что получали студенты» в то время. ^7-11

Ирвинг Фишер (1867-1947) был типичным представителем Йельского университета — одной из двух звезд первой величины, украсивших научную репутацию Йеля (другой звездой был Уиллард Гиббс, великий физик). Он был математиком по образованию и даже преподавал астрономию в течение года. Мы оставим в стороне все его научные или пропагандистские начинания (трезвенность, евгеника, гигиена и т. д.), не имевшие ничего общего с экономическим анализом, и до поры до времени также его работы о деньгах и циклах, которые будут рассмотрены в последней главе этой части. Мы также не можем углубляться в изучение его значительного вклада в теорию статистики (индексы, распределенные лаги^7-12 и т. д.), лишь подчеркнем, что благодаря ему статистические методы стали частью экономической теории, а не простым приложением к ней, — иными словами, он был по сути эконометристом, стоящим в одном ряду с Петти и Кенэ. Мы вынуждены ограничиться тремя его основными работами по общей теории. Первая, его диссертация Mathematical Investigations in the Theory of Value and Prices (1892; репринт — 1926), является мастерской демонстрацией основ вальрасианской системы. Однако Фишеру принадлежат (по меньшей мере ^7-13) два вклада первостепенной важности и оригинальности: он предложил метод измерения предельной полезности дохода (позднее разработанный им в статье, опубликованной в Economic Essays Contributed in Honor of John Bates dark (1927)) и заложил основы анализа кривых безразличия во второй части Mathematical Investigations, где он трактовал (подобно Эджуорту) полезность каждого товара как функцию количеств всех товаров. Вторая работа. Nature of Capital and Income (1906), которой восхищался Парето, не только содержит в себе первую экономическую теорию бухгалтерского учета, но и является (или должна являться) основой для современного анализа доходов. ^7-14 В третьей работе, The Rate of Interest (1907; переделана и опубликована в новой редакции в 1930 г. под заглавием The Theory of Interest), ^7-15 его щедрое признание приоритета Рэ и Бёма-Баверка не позволило мощной оригинальности его собственного исследования заявить о себе должным образом. Теория «нетерпения» <'impatience' theory of interest> является лишь одним из ее элементов. Гораздо точнее ее сущность можно было бы передать под заголовком вроде «Новая теория капиталистического процесса». Среди многих менее значительных новшеств введение концепции предельной эффективности капитала (он называл это предельным уровнем дохода относительно издержек) заслуживает особого внимания. ^7-16

Все это плюс исследования Фишера в области денег и циклов, возможно, позволит кому-нибудь из будущих историков назвать Фишера величайшим американским ученым-экономистом вплоть до сегодняшнего дня. Но не таким было мнение его современников. В кругу профессионалов и более широкой публики, если говорить о рассматриваемом периоде, Фишер не получил широкого признания до тех пор, пока не стал неприятным большинству людей Фишером «укрепленного (compensated) доллара». Да и позже он ассоциировался со «стабильными деньгами», «100-процентным покрытием депозитов резервами» и другими подобными словосочетаниями, которые отвлекали внимание от его чисто научных исследований. В этих и других делах Фишер, реформатор наиболее высокого и чистого типа, никогда не считался с издержками — даже наиболее болезненными, — и его стали считать чудаком. Соответственно, страдала и его репутация как ученого. Вдобавок к этому особенности его достижений не способствовали быстрому успеху. Работа Mathematical Investigations прошла, конечно же, практически незамеченной и получила заслуженное признание лишь тогда, когда ее содержание перестало представлять какой-либо интерес, кроме исторического. Содержание Capital and Income воспринималось большинством как набор детально разработанных тривиальностей. Rate of Interest повезло больше как в национальном, так и международном масштабе, но представляется сомнительным, что идеи этого труда были в полной мере восприняты читателем до выхода в 1930 г. переработанного издания.

[с) Другие ведущие фигуры.] Экономическая наука больше всего напоминает постороннему наблюдателю Вавилонскую башню. Однако мы уже видели и в еще большей степени увидим в следующей главе, что при более глубоком взгляде на положение дел это впечатление не только легче поддается объяснению, но та. менее оправданно, чем может показаться. В этом подразделе мы несколько углубим наше описание, упомянув еще несколько ведущих фигур, выделившихся из подразделений быстро растущей армии американских экономистов, которая и тогда, и сейчас развивалась в кажущемся беспорядке. Еще раз попрошу читателя вспомнить, что в предыдущей главе мы упоминали представителей институционализма^7-17 (в частности, Веблена и Коммонса); еще несколько имен будут названы в нашем обзоре исследований рассматриваемого периода в прикладных областях. ^7-18 Но также напоминаю, что в соответствии с целями этой книги мы вынуждены исключить или перевести на второй план тех, кто не сделал ничего значительного в изучаемом нами предмете (т. е. для развития аналитического аппарата) и не добился успехов в его использовании (хотя их деятельность была неоценимой для коллег и студентов). В качестве примера я приведу уважаемые имена Генри С. Адамса, Эли, Холландера, Лафлина, Сигера и Селигмена. ^7-19

В одном из подразделений (которое в основном он и создал) профессор Фрэнк А. Феттер (1863-1949) в первом десятилетии нашего века занял лидирующую позицию. Он был прежде всего теоретиком (хотя и не только им), сторонником научного прогресса и врагом теоретических пережитков. Иногда его классифицируют как «австрийца», но это не вполне корректно. Действительно, в то время всякое серьезное теоретическое начинание неизбежно опиралось на основы, заложенные Джевонсом, Менгером и Вальрасом, и нематематики предпочитали вариант Менгера учениям двух других. Также верно и то, что он не любил Маршалла — именно потому, что последний пытался сохранить пережитки прошлого, — возможно, это чувство было взаимным. Но всего этого недостаточно, чтобы считать человека последователем Менгера. На данном фундаменте Феттер возвел свое здание, которое было его собственным как в целом, так и во многих деталях, таких как теория «психического дохода» (psychic income). Животворящее влияние его критических опытов на интерес американских экономистов к теории трудно переоценить. ^7-20

Имя Фреда М. Тейлора (1855-1932) приходит на ум всякий раз, когда мы чувствуем себя достаточно благодушными, чтобы поздравить себя с высоким уровнем экономического анализа в стране. Он был выдающимся преподавателем экономической теории, владевшим теоретическими рассуждениями до мелочей, и воспитал очень многих, среди них некоторые из самых выдающихся сегодняшних экономистов: существует школа Тейлора, хотя и не в смысле единой доктрины одного мастера. Его собственное исследование основывалось на опыте преподавания и стало частью последнего; он долго колебался, прежде чем его опубликовать. Но когда книга (Principles of Economics. 1911; 9-е изд. — 1925) наконец вышла, она имела большой успех. Хотя в техническом плане она вызывает немало возражений, но почему бы современным студентам не освежиться, погрузившись в мир проблем Тейлора, которые, конечно, — как и проблемы большинства теоретиков той эпохи — кажутся сегодня такими далекими. Весьма значительный вклад Тейлора в теорию социалистической экономики будет упомянут в другом месте.

К концу рассматриваемого периода перед теоретиком нематематического склада вставали все более сложные задачи. Это было причиной затруднительного положения Тейлора и главным источником его недостатков. То же можно сказать и о Герберте Дж. Дэвенпорте (1861-1931). Если мы хотим оценить положение этих (и им подобных) исследователей в истории и их деятельность, мы не должны применять к ним современные стандарты строгости рассуждений, так как в то время еще существовало весомое оправдание для тех, кто не имел представления о вещах, которые представляются элементарными сегодня, — таких как непрерывность, маржинальные приращения (incremental quantities), определенность (determinacy), устойчивость и т. д. В результате эти люди, с одной стороны, боролись с трудностями, которые представляются сегодня мнимыми, а с другой стороны, не видели проблем, беспокоящих нас. ^7-21 Г. Д. Дэвенпорт был превосходным теоретиком и выдающимся преподавателем своей эпохи, и сообщество экономистов должно быть признательно за бесконечные страдания, которые ему пришлось испытать в попытках решить фундаментальные теоретические проблемы того времени. ^7-22 Другая интересная деталь: он был сторонником Веблена и убежденным радикалом среднезападного типа, который видел злые силы реакции, выходившие как на профессиональную, так и национальную политическую сцену, не предпринимая никаких усилий — очевидно, считая это излишним — для подтверждения их существования. Таким образом, Дэвенпорт служит одним из примеров того, что исследования в области теории в ту эпоху были вполне совместимы с симпатиями к институционализму.

Труды этих и других ученых плавно, без резкого перехода сливаются с той частью современных исследований, которую можно ассоциировать с такими именами, как Дж. М. Кларк, Ф. X. Найт, Дж. Вайнер и Э. А. Янг. Этого указания вполне достаточно. ^7-23 Мы должны удовлетвориться взглядом на один из ярчайших «мазков» на картине той эпохи — Пэттена, а затем на одинокую вершину — Мура.

Если бы видение являлось самым главным качеством, то Саймон Пэттен (1852-1922) — который преподавал в Пенсильванском университете с 1888 по 1917 г. — должен был бы остаться в истории как человек, равных которому было мало. Если бы все дело было в технике, он едва ли занял бы какое-либо место. На самом деле он находится где-то посередине и занимает особую позицию, в значительной степени самостоятельную. В основном его помнят по его выступлениям в защиту протекционизма — уже одно это воздвигало барьер между ним и подавляющим большинством экономистов — и по его концепции «экономики изобилия» <'economy of plenty'>, в которой ни убывающая отдача, ни бережливость не имели более первостепенной важности. Это, с одной стороны, отдает дилетантизмом, с другой же стороны, представляется успешным предвосхищением будущих течений экономической мысли. Ни одно из этих впечатлений не отражает реальности в полной мере, но в то время экономисты были склонны верить первому, хотя всегда в той или иной степени признавали то, что можно назвать конструктивной силой идей Пэттена, и тем более ценили в нем энергичного преподавателя и восхитительного собеседника (завтрак в обществе которого мог плавно перейти в ланч).

Место Генри Ладуэла Мура (род. 1869) в истории экономической науки столь же гарантированно, как и место Пэттена среди своих современников. Не упомянуть о нем в каком-либо из будущих исследований по истории нашей науки будет равносильно тому, чтобы забыть сэра Уильяма Петти. И это одинаково справедливо и для тех экономистов будущего, кто будет им восхищаться, и для тех, кто будет неодобрительно относиться к каждой написанной им строчке. Дело в том, что его имя неразрывно ассоциируется со становлением современной эконометрики, которая должна неизбежно, хотим мы этого или нет, становиться все более и более синонимичной технической экономической науке статистически операциональную сравнительную статику (см. ниже, глава 7). Это начинание, воплощенное в серии статей, которую он развил в книгу Synthetic Economics, вышедшую в 1929 г., представляет собой одно из тех исторически значимых произведений, которые являются выдающимися независимо от того, используем мы их или нет. Поэтому как в интересах нашей картины экономической науки той эпохи, так и в интересах социологии науки необходимо остановиться на мгновение, дабы объяснить, почему человек такого масштаба не получил большей известности. Дело в том, что хотя он и снискал некоторое признание своими статистическими кривыми спроса — в основном через своего последователя Генри Шульца — и вызвал некоторое удивление своей теорией циклов на основе колебаний урожайности — улучшенной версией теории Джевонса, — его репутация была не такой, какой она должна была быть.

Первая причина, конечно, заключается в характере его работ. Старание сделать вальрасианскую систему статистически операциональной есть нечто находившееся всецело за пределами научного кругозора той эпохи. ^7-24 Второй причиной послужила его великая скромность и в то же время чрезвычайная чувствительность. Его исследовательская программа могла бы быть воспринята и даже обрела бы институциональную поддержку, если бы она «проталкивалась» с помощью энергичной пропаганды и рекламировалась как программа борьбы против существующей — «ортодоксальной» — теории (чем в определенном смысле она и являлась). Но Мур не был способен на такую тактику: не получив отклика, он уходил в себя; он был прямой противоположностью напористому коммивояжеру. ^7-25 Но есть и третья причина. Мур действительно опубликовал серию статей, которые должны были ознакомить коллег с его рассуждениями. Однако его первые книги скорее отталкивали, чем привлекали даже компетентных знатоков. Чтобы по достоинству оценить его оригинальные работы — Laws of Wages (1911), Economic Cycles: Their Law and Cause (1914) или Generating Economic Cycles (1923), — необходимо сделать много скидок на особый характер пионерного исследования. В некоторых отношениях это приложимо и к книге Synthetic Economics, которая тем не менее получила международную известность. Однако путь, предложенный в этой книге, оказался не только сложным, но и в эпоху развития альтернативных путей непопулярным. И все же все современные аналитики должны внимательно изучать эту книгу, хотя вполне возможно, что в результате они станут поклонниками Мура, но не его последователями .

8. Марксисты

Мы уже имели возможность наблюдать, что многие экономисты данного периода были радикалами в том смысле, в каком мы используем этот термин сегодня. Социализм был назван «интеллектуальным Протеем», и трудно сказать, сколько из этих радикалов могут быть причислены — по крайней мере, потенциально — к социалистам. Но ни их радикализм, ни их социализм не является предметом нашего интереса, пока он не связан с различиями в аналитических подходах или, выражаясь более конкретно, пока он подразумевает лишь различия в целях, симпатиях и оценках капиталистической экономики и цивилизации, а не иную «теорию» экономического процесса: если мы и упоминали радикальные или социалистические убеждения экономистов, то это было сделано лишь в целях разрушения распространенных предубеждений относительно научных исследований того времени. Например, фабианцы для нас являются лишь группой, проводившей экономические исследования, и нет причин отделять их от других людей, делавших то же самое, на том основании, что они были сторонниками планирования или, по некоторым определениям, социалистами. В данном параграфе мы рассмотрим лишь тех социалистов, которые исповедовали отличный от других, принципиально социалистический тип научной экономической теории. Среди них марксисты были настолько значимыми, что в соответствии с нашими задачами мы можем рассматривать только их. Но мы, естественно, затронем и их критиков среди социалистов, чьи работы приобретают смысл лишь в контексте критикуемой системы.

Во многих смыслах марксисты представляли собой группу или секту. Но кроме прочего они были также научной школой, поскольку, как уже было объяснено прежде, зависимость от убеждений может повлиять на научный характер исследований группы, но не может разрушить его. Марксисты упоминаются здесь только как научная школа в нашем смысле — как группа, члены которой проводили аналитические исследования, принимая одного Мастера и одну Доктрину, и работали в тесном (хотя и не всегда гармоничном) контакте. Всеми остальными аспектами марксизма — возможно, достаточно существенными — мы вынуждены пренебречь. Кроме того, научные исследования в рамках марксистской доктрины и даже совершенное владение научным содержанием исследований Маркса были до 1930-х гг. столь ограничены кругом немецких и российских авторов, что для общей ориентации никаких иных можно и не упоминать. ^8-1 К тому же, как уже отмечалось, только в Германии и России марксизм оказывал сильное влияние на исследования экономистов-несоциалистов: в течение определенного времени экономические теоретики в этих странах едва ли имели иной выбор, кроме обращения к Марксу (или к Родбертусу в Германии).

Завоевание марксизмом социалистической части русской интеллигенции не было всецело обусловлено сильным влиянием немецкой культуры; отчасти ему способствовал тот факт, что марксистские спекуляции оказались близкими русскому сознанию. Но роль немецкого влияния была очень большой, и отношения между русскими и немецкими марксистами оставались весьма тесными (хотя и не всегда дружескими) даже в личном плане, вплоть до смерти Ленина или даже до поражения Троцкого. С точки зрения проведенных аналитических исследований из строго ортодоксальных авторов необходимо упомянуть лишь Плеханова и Бухарина. ^8-2 Но не следует забывать, что марксизм являлся основной формирующей силой для практически всех русских экономистов эпохи. Маркс был тем автором, доктриной которого они старались овладеть, и марксистское образование очевидно даже в работах тех, кто с враждебностью критиковал марксизм. Самым выдающимся из этих полумарксистских критиков Маркса был Туган-Барановский, речь о котором пойдет ниже.

[а) Марксизм в Германии.] В основе успеха марксизма в Германии лежат два факта: во-первых, грандиозный успех Социал-демократической партии; во-вторых, официальное принятие марксизма этой партией (Эрфуртская программа, 1891). Оба эти факта поднимают интереснейшие проблемы политической социологии, в которые мы не имеем возможности углубляться. Необходимо, однако, отметить следующее: с одной стороны, с точки зрения марксистской ортодоксии, эти два факта на самом деле составляют единое целое, поскольку всякая социалистическая партия должна с необходимостью — вероятно, «диалектической» — быть марксистской; с другой стороны, с любой другой точки зрения выбор партией, политическая ответственность которой быстро росла, идеологии, предписывающей отказ от политической ответственности, в капиталистическом обществе явно не был единственно возможным. Скорее наоборот — это был весьма странный курс, который неминуемо должен был привести к ослаблявшим партию внутренним разногласиям, что и произошло в конце столетия. Однако партия целеустремленно становилась марксистской, и ее огромная организация предлагала поддержку и занятость — фактически профессиональную карьеру — только ортодоксальным марксистам и никаким другим социалистам, какими бы преданными или радикальными они ни были. На этой основе формировался крупный и «боеспособный» корпус приверженцев, создавших значительный объем ортодоксальной литературы. Кроме партийных газет его органом был «толстый» журнал Die Neue Zeit (позднее появился и австрийский Kampf), изучение которого, возможно, является лучшим методом знакомства с работами группы. Социалист немарксистского толка стал своего рода отверженным и был вынужден вести весьма трудную борьбу, в ходе которой партия имела в своем распоряжении множество средств для «расправы» с несогласным. Это одна из сторон медали. Прежде чем взглянуть на другую, мы посмотрим, как все это сказалось на экономическом анализе. Из вышеизложенного ясно, что в таких обстоятельствах литература неминуемо должна была иметь апологетический и интерпретационный характер, какие-либо независимые новшества и разногласия были невозможны, разве что в виде осторожной переинтерпретации идей Мастера.

До самой своей смерти (1895) Фридрих Энгельс пользовался авторитетом великого патриарха партии. В действительности этот авторитет иногда (в вопросах тактики) ставился под сомнение — например, Розой Люксембург, — но эти попытки никогда не увенчивались успехом. Затем доктринальное лидерство (без особого влияния на практическую политику) перешло к Карлу Каутскому (1854-1938), который лично знал Маркса и был просто создан для роли верховного жреца во многом потому, что он не был абсолютно непреклонным и умел идти на уступки в разногласиях по определенным вопросам, возникавших во внутреннем кругу партийных авторов. ^8-3 Он издавал Марксовы «Теории прибавочной стоимости» (1905-1910), сочинил, можно сказать, официальный ответ на критику Бернштейна и много других апологетических опытов и ответов на критику, эрудированно писал об экономической интерпретации истории, занимался проблемами прикладной теории, особенно вопросом социалистической политики в сельском хозяйстве, и, таким образом, внес свой вклад даже в развитие марксистской доктрины. Во всем этом не было ничего особо оригинального. Особенности той позиции, которую он занял с самого начала, неизбежно должны были устранить любые проблески оригинальности. Но если рассматривать наследие Каутского в целом, то мы вправе говорить об исторически значимом явлении. ^8-4 Авторов, которые посреди желчных споров сумели разработать более или менее новые аспекты марксистской доктрины, обычно называют неомарксистами. Хотя творческая продуктивность большинства из них приходится на рассматриваемый период, многие их работы относятся к следующему. Мы последуем, однако, той же схеме, которой мы пользовались в некоторых других вопросах, а именно доведем наш обзор до настоящего времени с целью «облегчения» части V. Для иллюстрации я выбрал Бауэра, Кунова, Гроссмана, Гильфердинга, Люксембург и Штернберга.

Из тех, кого я не включил в этот список, мне больше всего жаль пропускать Макса Адлера. ^8-5 Но этот прекрасный человек отдавал столько энергии своей партийной деятельности и юридической практике, что никогда не мог реализовать полностью свои дарования. Тем не менее он был важным представителем венского круга теоретиков марксизма. Отто Бауэр (1881-1938), человек исключительных способностей и не менее исключительного сильного характера, в определенном смысле испытывал те же трудности даже до того, как стал лидером. Но, помимо уже упоминавшейся книги об аграрной политике, по меньшей мере его статья Akkumulation des Kapitals (Die Neue Zeit. 1912-1913) может быть упомянута как весомый и оригинальный вклад в развитие анализа; большой интерес для изучающих марксистскую политическую мысль представляют и многие другие его произведения. Рудольф Гильфердинг (1877-1941), близкий друг и союзник Бауэра, написал интересный ответ на критику Маркса Бёмом-Баверком (Вohm-Bawerks Marx-Kritik. 1904; пер. на англ. яз. с предисловием П. М. Суизи — 1949) и другие произведения, которые нельзя было бы пропустить в более полном обзоре. Однако он должен быть упомянут главным образом как автор самого знаменитого произведения неомарксистской группы: Das Finanzkapital («Финансовый капитал») (1910). Что бы мы ни думали о довольно старомодной теории денег в первой главе и о теории кризисов в четвертой, центральный тезис этой работы (согласно которому банки стремятся получить контроль над промышленностью в крупных масштабах и организовать ее в форме монополистических концернов, которые повысят стабильность капитализма) хоть и является поспешным обобщением данных об определенной стадии развития Германии, все же интересен и оригинален (см. особенно главу 3) и оказал некоторое влияние на Ленина. Из трудов X. Кунова (1862-1936) интерес для нас представляет его серия статей Zur Zusammenbruchstheorie (Die Neue Zeit. 1898-1899). Gesammelte Werke Розы Люксембург (1870-1919) были опубликованы в 1925-1928 гг., но ее наиболее важным вкладом в марксистскую теорию является книга Die Akkumulation des Kapitals... («Накопление капитала») (1912; с подзаголовком: «Вклад в экономическое объяснение империализма»). [П. М. Суизи говорил мне, что существует еще одна книга с тем же заглавием (но с другим подзаголовком), которая была написана в ответ на критику Люксембург в тюрьме во время войны и опубликована в 1921 г. — Ред.] X. Гроссман (Das Akkumulations- und Zusammenbruchsgesetz des kapitalistischen Systems. 1929) и Фриц Штернберг (Der Imperialismus. 1926) — представители более молодого поколения. Первый — главным образом ученый-марксист. Второй, недавно опубликовавший весьма успешную книгу (The Coming Crisis. 1947), имеет более слабое отношение к марксистской теории, скорее он пытается писать то, что, по его мнению, писал бы Маркс, если бы он жил в наши дни. Их работы вписываются в возрождение марксизма, отмечаемое ныне.

Большинство упомянутых произведений указывают на то, что, несмотря на бурные перепалки неомарксистов, цель у них была общей. Отождествляя в истинно марксистском духе мысль и действие, теорию и политику, они прежде всего были заинтересованы в тех частях Марксовой системы, которые имеют прямое отношение к тактике социалистов в период, являвшийся, по их мнению, последней — «империалистической» — фазой капитализма. ^8-6 Соответственно, они довольно мало интересовались гегельянской диалектикой, трудовой теорией ценности и такими вопросами, как, например: можно ли трансформировать Марксовы «ценности» в «цены производства» без изменения общей величины прибавочной ценности? Гораздо больше их интересовал «империализм» и проблема упадка капитализма, а стало быть, теории накопления, кризисов и обнищания. Невозможно рассмотреть здесь все многообразные особенности более или менее оригинальных систем отдельных авторов. В самых общих чертах можно заключить следующее: эти авторы добились относительного успеха в разработке экономической теории протекционизма и тенденции (реальной или воображаемой) капиталистического общества проявлять возрастающую склонность к ведению войн. Я не могу здесь ни излагать эти взгляды, ни критиковать их. ^8-7 Но те, кто ощущает необходимость подойти к этой теории очень строго, должны помнить, какого сорта аргументы она призвана заменить: она может быть ошибочной, но она представляет собой первую попытку рассмотреть феномен способом, напоминающим научный подход. Обнищание либо безмолвно игнорировалось, либо относилось в некоторое неопределенное будущее, когда противодействующие факторы должны будут исчерпать себя (ср., например, выдвинутую Штернбергом теорию «моратория», в течение которого эта тенденция приостанавливается). Modus operandi теории накопления и краха капитализма создавал поле для противостояния, на котором происходили особенно жаркие споры. В этой ситуации наиболее сенсационным событием было открытое отречение Гильфердинга от теории краха: он даже утверждал, что капиталистическое общество, если его предоставить самому себе, должно все более консолидировать свои позиции и наконец окаменеть в состоянии, напоминающем феодальную или «иерархическую» организацию. Естественно, некоторые воспринимали это как серьезную измену. Но даже те или некоторые из тех, кто отвергал теорию Гильфердинга, смягчали впечатляющую Марксову картину краха, — именно так ее представил Маркс, если слова что-нибудь значат, — сводя ее к простой неспособности капиталистического общества поддерживать традиционный уровень накопления. Это означает немногим больше, чем приход к стационарному состоянию, который предрекал Рикардо, и едва ли соответствует ассоциациям, вызываемым словом «крах». ^8-8

[b) Ревизионизм и возрождение марксизма.] Прежде чем идти дальше, бросим взгляд на другую сторону медали — ревизионизм. Как мы видели, не следовало ожидать, что столь большая партия со столь большим кругом симпатизирующих будет безоговорочно принимать доктринальную дисциплину, которую настойчиво навязывали ортодоксальные марксисты. Именно безразличие к философским и теоретическим «мелочам» обеспечило прохождение Эрфуртских резолюций. Возмездие пришло, когда Бернштейн^8-9 — человек достаточно влиятельный, который не был равнодушен к доктрине и, более того, считал марксистскую идеологию вредной для партии, — решился принять на себя риск и пойти в лобовую атаку. «Диалектика», исторический материализм, классовая борьба, трудовая теория, тезисы об обнищании, концентрации капитала, крахе капитализма (включая революционную идеологию) — все это подверглось тотальному осуждению с его стороны. Нас сейчас не интересуют следствия этого или тактика Августа Бебеля, чрезвычайно влиятельного человека, который, будучи хорошим тактиком, сперва продемонстрировал требуемый гнев, затем принял от Бернштейна формальное изъявление покорности, не доходя до крайностей, — хотя некоторые менее знаменитые персоны были наказаны различными способами, — и наконец уступил, после чего ревизионизм допускался в партии при условии воздержания от активной враждебности. Не интересует нас также тот факт, что некоторые выдающиеся члены партии были или стали ревизионистами, что это крыло партии имело свое собственное периодическое издание (Sozialistische Monatshefte) и своих собственных авторов. Несмотря на то что некоторые из этих авторов написали достойные работы, особенно по отдельным практическим вопросам — например, Шиппель о политике международной торговли, — эти работы неизбежно теряли большую часть своей оригинальности. Нас интересует лишь один вопрос: каковы были чистые результаты влияния ревизионистской полемики на марксистский экономический анализ? Вполне можно говорить, что критика Бернштейна оказала стимулирующее влияние и способствовала появлению более точных и аккуратных формулировок. Возможно, она также повлияла на увеличение готовности марксистов отказаться от предсказаний обнищания и краха. В целом, однако, эти результаты не стоит оценивать слишком высоко, если говорить о научной позиции марксистов. С точки зрения анализа критика Бернштейна оказалась намного слабее, чем можно было бы заключить по ее влиянию на партию и на широкую публику. Бернштейн был замечательным человеком, но неглубоким мыслителем и тем более не теоретиком. В некоторых вопросах, особенно касающихся экономической интерпретации истории и концентрации экономической власти, его аргументация была явно поверхностной. В других аспектах он продемонстрировал тот тип здравого смысла, на который был способен всякий буржуазный радикал. Каутский более чем достойно ответил на критику Бернштейна. И если бы не политические последствия того внимания, которое привлек последний, марксисты могли бы и не беспокоиться о нем.

Отметим теперь два феномена, относящихся к более позднему времени. До 1914 г. марксистский экономический анализ демонстрировал мало (если вообще демонстрировал) симптомов упадка. Конечно, часто высказывалось противоположное утверждение, но лишь теми авторами, которые выдавали желаемое за действительное. Но в 1920-х гг. мы наблюдаем феномен, который с научной точки зрения гораздо более важен, чем ревизионизм: увеличение числа экономистов социалистической ориентации, которые, выказывая величайшее уважение к Марксу, тем не менее начали понимать, что его чистая экономическая теория устарела. Некоторые из них были весьма радикальны в политике и не все они были ревизионистами или «лейбористами» в политическом смысле. Марксизм оставался их идеологией, они сохраняли преданность ему, но в вопросах чистой экономической теории стали рассуждать как немарксисты. Иными словами, они усвоили истину, согласно которой экономическая теория — это техника рассуждений; эта техника по своей природе нейтральна, и ошибочно полагать, что можно что-либо выиграть для социализма, борясь за марксистскую или против маржиналистской теории ценности; всякая техника устаревает, и литературная защита оснований социализма явно проигрывает, цепляясь за устаревшие теоретические инструменты. Важность этой истины для эволюции подлинно научной экономической теории трудно переоценить: наконец-то было признано (причем наиболее враждебной к этому признанию группой) существование участка почвы, на которой можно строить объективные научные структуры. В 1920-х гг. эта тенденция может быть представлена именами Ледерера и Добба. Оба эти автора также служат примером того, что политический энтузиазм нисколько не должен пострадать от этого признания: ^8-10 ни один из них не считал его <признание> поводом для затушевывания практических проблем; у обоих оно являлось вопросом логики. Это достижение не было полностью утрачено в суматохе 1930-х гг. Несмотря на наблюдаемое нами возрождение марксизма, по-прежнему можно утверждать, что, за исключением вопросов экономической социологии, научно подготовленный социалист более не является марксистом. В качестве иллюстрации можно привести имена О. Ланге и А. П. Лернера. ^8-11

Другой феномен, который необходимо отметить, — это уже упоминавшееся возрождение марксизма. Его социологическое объяснение настолько очевидно, что мы не станем на нем задерживаться. Но есть три аспекта, заслуживающих внимания с наших позиций. Во-первых, хотя полезный для анализа эффект только что рассмотренной тенденции не был полностью утрачен до недавнего времени — как показывают наши иллюстративные примеры, — он был все же утрачен частично: многие выдающиеся экономисты стали марксистами не в смысле принятия социальных или политических идей Маркса — это было бы их личным делом — и не в смысле принятия (подобно Ланге) большей части или всей Марксовой экономической социологии — это можно было бы оправдать, — наконец, не в том смысле, что они отдают дань уважения историческому величию Маркса — мало кто поссорился бы с ними из-за этого, — но в том смысле, что они действительно пытаются «оживить» чистую экономическую теорию Маркса, тем самым объединяя усилия с возрождающимися неомарксистами. Выдающимися примерами служат Суизи и Дж. Робинсон. ^8-12 Во-вторых, имеются попытки «кейнсифипировать» Маркса или «марксифицировать» Кейнса. Эти попытки очень характерны для преобладающих идеологий, но вместе с тем отражают осведомленность о наличии чисто аналитической задачи. На самом деле смысл идей каждого из указанных авторов можно обогатить посредством суждений, выбранных из работ другого, хотя в вопросах, с аналитической точки зрения имеющих решающее значение, эти авторы находятся на противоположных полюсах. Но эти попытки никогда, насколько мне известно, не доходили до стремления воскресить теоретический аппарат Маркса. ^8-13 В-третьих, хотя мода на Маркса в Англии и в Соединенных Штатах отчасти является лишь естественным последствием иммиграции, она представляет собой нечто большее. На английского или американского студента-экономиста доктрина Маркса производит впечатление чего-то нового и свежего, отличного от текущего изучаемого материала; она расширяет его кругозор. ^8-14 Такое воздействие может выразиться в бесполезных с точки зрения науки эмоциях, но может оказаться и продуктивным. В любом случае влияние Маркса должно быть причислено к факторам, определяющим сегодняшнюю ситуацию в науке.

Примечания

1-1. Предшественники будут упомянуты ниже, в главе 6, § 3.

1-2. Вероятно, это наилучшая возможность для меня упомянуть работу, ныне забытую, но в свое время получившую похвалу как Джевонса, так и Маршалла: Hearn W. Е. Plutology. Melbourne, 1863; London, 1864. У. И. Хёрн преподавал в Мельбурнском университете. Эта книга не произвела на меня сильного впечатления. Но местами она выглядит до курьезности джевонсианской. Время опубликования, однако, доказывает непричастность Джевонса к тому, что написано в ней по поводу полезности.^

1-3. Однако Вальрас был редактором Le Travail (1866—1868), органа кооперативного движения, и здесь его вклад был заметен.

1-4. О влиянии Вальраса на Опти, Бароне, Панталеони и Парето см. ниже, § 3 и 5.

1-5. Цитата из введения к L'economie pure du capitalisme (1939) профессора Этьена Антонелли. [Перевод на английский язык выполнен Шумпетером.]

1-6. [Напоминаем, что Шумпетер желал, чтобы все биографические заметки (с их обилием ссылок) были набраны мелким шрифтом, так чтобы они были равносильны сноскам.]

2-1. См.: Jevons W. S. The Future of Political Economy // Fortnightly Review. 1876. Nov.

2-2. Единственная работа Генри Сиджуика (1838-1900), которую следует упомянуть здесь, — Principles of Political Economy (1883; 3rd ed. — 1901). Находясь по существу в миллианской традиции, эта книга развивает ее более аккуратной концептуализацией и дает много ценных предложений даже там, где не следует им или следует некорректно, как в теории международных ценностей. Заслуживает особого упоминания его трактовка денег и процента. О его старомодном методе поиска значений слов уже упоминалось.

Джозеф Шилд Николсон (1850-1927), возглавлявший кафедру в Эдинбурге с 1880 по 1925 г., выполнил великолепное исследование денег, но в данный момент нас интересуют лишь его Principles of Political Economy (1893, 1897, 1901). В целом неоригинальная и меркнущая рядом с произведениями Маршалла, эта работа тем не менее была похвальным достижением.

2-3. Я думаю, что всякий знавший Эджуорта одобрит эпитет «великодушный». Но его великодушие было особого рода. Оно распространялось исключительно на наследие Маршалла и Рикардо—Милля. Увы, такова человеческая природа! Он определенно не был великодушным к австрийцам, Вальрасу и — по непостижимым для меня причинам — к Г. Л. Муру.

2-4. Читателям этой книги Эдвин Кэннан (1861-1935) уже знаком по History of the Theories of Production and Distribution... from 1776 to 1848 (1893), на которую я неоднократно ссылался в части III. Эта работа, а также издания Адама Смита под его редакцией и его History of Local Rates in England (1896) составляют основные научные достижения Кэннана. Но любой человек получит удовольствие и пользу, перечитывая также его краткие, полные жизни брошюры по проблемам денег и монетарной политики. Этого, конечно, абсолютно недостаточно, чтобы отдать должное Кэннану как Учителю и Человеку, его здравому смыслу, его милой выразительности, силе его убеждений — достоинствам, которые со всех точек зрения, кроме нашей, более чем компенсируют недостаток аналитической глубины.^

2-5. Джон А. Гобсон (1858-1940), которому посчастливилось зарекомендовать себя архиеретиком в эпоху расцвета маршаллианства и дожить до времени, когда это стало знаком чести, был во многих отношениях весьма интересной личностью — энергичной, разносторонней и агрессивной. Он был образованным человеком — т. е. имел за плечами классическое образование — и эмоциональным радикалом. Такое сочетание характерно для большей части авторов английской литературы по общественным наукам того времени. В экономической теории он был самоучкой, что позволяло ему видеть аспекты, которые отказывались видеть профессиональные экономисты, и в то же время не замечать того, что профессиональные экономисты считали само собой разумеющимся. Он не мог понять, почему экономисты не прислушиваются к его идеям, и, как многие подобные ему, вовсе не был чужд утешительного объяснения, что его оппоненты-маршаллианцы были движимы если не классовым интересом, то инквизиторским стремлением раздавить несогласных. Возможность того, что многие из его утверждений, особенно критических, просто неверны, никогда не приходила ему в голову, несмотря на то что ему часто указывали на это. Запоздалое признание пришло к нему лишь во времена кейнсианства (в основном к его доктрине недопотребления, которая будет упомянута ниже, в главе 8). Из длинного списка его книг и памфлетов достаточно будет упомянуть следующие: The Physiology of Industry (при участии А. Ф. Маммера; 1889); The Evolution of Modern Capitalism (1894; возможно, лучшее произведение); The Industrial System (1909); Gold, Prices, and Wages... (1913); The Economics of Unemployment (1922). Но тот, кто желает получить представление об этом человеке, а заодно и о комедии — или трагедии — ошибок экономиста, не должен упустить из виду его восхитительную книгу Confessions of an Economic Heretic (1938).^

2-6. В 1906 или 1907 г. Сидней Вебб читал в Лондонской школе курс лекций по методологии, на одной из которых я присутствовал. Если на основе этой лекции и ее тона можно делать обобщения, то он представлял материал в этом курсе примерно так, как это сделали бы немецкие катедер-социалисты. Лектор ничего не сказал о Маршалле и его учении. Однако выводы были отчетливо антимаршаллианскими. Различие нельзя назвать в первую очередь политическим: Маршалл в значительной степени симпатизировал целям фабианцев (в их тогдашнем виде); различие заключалось в научном методе.^

2-7. Это не относится к профессору Хиксу, чьи корни в гораздо большей степени вальрасианские, чем маршаллианские. Этот факт более значителен, чем эффектный разрыв с Маршаллом кейнсианцев.^

2-8. Economic Journal. 1940. Dec. P. 409. Другими двумя событиями были основание Королевского экономического общества (Британской экономической ассоциации) и выход в свет Dictionary of Political Economy Палгрейва. [Кейнс ошибся в дате последнего события. Dictionary Палгрейва был закончен в 1893-м и опубликован в 1894-м. Введение Палгрейва датировано Рождеством 1893-го.]^

2-9. На мой взгляд, это было только достоинством. Основание для иного мнения можно найти в очерке Кейнса. Но аргументы лорда Кейнса выглядят как oratio pro domo <речь в защиту собственных интересов — лат.>. И хотя Маршалл в самом деле потерял некоторые претензии на приоритет, которые он мог иметь в теории денег, в этом виновата не задержка публикации. Это особенно касается вопросов, освещенных в «Принципах». Положение «Принципов» в этом отношении не было бы иным, если бы они вышли в 1880 г.^

2-10. X. С. Флиминг Дженкин (1833-1885) — выдающийся экономист, чьи основные работы хронологически относятся к предшествующему периоду. Однако его обсуждение было перенесено сюда, так как эти работы образуют явную ступень между Дж. С. Миллем и Маршаллом в четырех важных отношениях: он был первым англичанином, обсуждавшим функции спроса почти с той же ясностью, как Верри и Курно; он разработал и применил к проблемам налогообложения концепцию потребительского излишка ; он использовал графическое представление во многом так же, как делал позднее Маршалл; он значительно развил теорию заработной платы, особенно в вопросе влияния профсоюзов на ставки заработной платы. Кроме того, подобно Сисмонди, но намного аккуратнее он предложил систему повременной платы , в сущности «гарантированной зарплаты». Он был инженером, вначале практикующим, затем преподающим, и его вклад в экономическую науку остался практически незамеченным. Но Маршалл ссылался на него. См.: Papers, Literary and Scientific / Eds Colvin and Ewing. 1887 — с биографией, написанной такой знаменитостью, как Р. Л. Стивенсон. Тем не менее на сегодняшний день существует репринт экономических работ Дженкина, выпущенный Лондонской школой под заглавием The Graphic Representation of the Laws of Supply and Demand, and other Essays on Political Economy, 1868-1884 (1931).^

2-11. Если считать (что представляется уместным) статью Шоува официальным манифестом маршаллианцев, то остается лишь одно различие. Шоув утверждает, подкрепляя свое заявление цитатой, что корни учения Маршалла следует искать скорее в работах Рикардо, чем Милля. Если учитывать то, как Шоув интерпретирует Рикардо и Милля, минимизируя различия между ними, в этом нет особого смысла. Но при моей интерпретации соотношения между ними это имеет большее значение — это примерно равнозначно признанию или отказу в признании роли Ж. Б. Сэя в возникновении маршаллианской экономической теории. На самом деле не существует реального «моста» между Рикардо и Маршаллом, хотя его, без сомнения, можно построить. При этом уже существует «мост» между Миллем (или даже Смитом) и Маршаллом.^

2-12. Вопрос о правомерности претензий (даже косвенных) на независимое открытие, результаты которого, как известно претенденту, были опубликованы ранее, каждый из нас должен решать для себя сам. Некоторые пренебрегли этим.^

2-13. Я неоднократно удивлялся тому факту, что компетентные и даже выдающиеся экономисты имеют обыкновение некритически приписывать Маршаллу то, что «объективно» следовало бы отнести на счет других (даже «маршаллианскую» кривую спроса!). Не будем даже выходить за пределы кембриджского круга. В Essays in Biography на с. 222 и далее Кейнс попытался перечислить «с помощью замечаний профессора Эджуорта» некоторые из «наиболее ярких аспектов вклада в науку», содержащиеся в Принципах. Их шесть (исключая комментарий об историческом введении), и, очевидно, все они считались объективными инновациями. Ни один из них не может быть признан без уточняющей ссылки на исследования других, хотя в совокупности, как элементы общего трактата для более широкого круга читателей, они обладали достаточной новизной.^

2-14. Эджуорт был так же печально несправедлив к Вальрасу, как и к австрийцам. Но его недостаток признательности был чем-то вроде милой недружелюбности нежных матерей и жен, которые не замечают никаких достоинств в соперниках своих всецело обожаемых сыновей или мужей. Насколько я знаю, он никогда не был недружелюбным исходя из собственных интересов.^

3-1. Речь о Ле Пле шла выше (см. часть III, главу 4); о Симиане и Левассёре мы говорили в главе 4 этой части.^

3-2. Но следует упомянуть вальрасианскую работу Опти и представление доктрины Вальраса—Парето в учебниках Лорана и Антонелли. Essai sur la theorie generale de la monnaie (1901) Альберта Опти, юношеская работа удивительного качества, все еще заслуживающая внимательного чтения, обозначает немаловажную ступень развития теории денег, но упоминается здесь в силу еще большего значения представленной в ней сравнительно ранней формулировки вальрасианской теории равновесия. Эрман Лоран (1841-1908) написал краткое, но очень хорошее изложение теории Вальраса—Парето (Petit Traite d'economie politique mathematique. 1902). Профессор Этьен Антонелли фактически отважился на, пионерное предприятие — вальрасианский курс лекций в College Libre des Sciences Sociales, который он опубликовал в 1914 г. под заголовком Principes d'economie pure. Были также различные работы по математической экономической теории, некоторые из коих будут упомянуты ниже. Они не оказывали какого-либо заметного влияния.^

3-3. Обсуждение работ Леруа-Больё и Курсель-Сенёя см. выше, часть III, глава 4. Обзорная работа Мориса Блока Le Progres de la science economique depuis Adam Smith (1890; 2-е изд., в 2 томах — 1897) будет упомянута как яркий образец того, что данной школой считалось чисто аналитическим исследованием. Следует также непременно упомянуть Essai sur la repartition des richesses (1881) Леруа-Больё.^

3-4. Клеман Кольсон (1853-1939) отказался от той профессии, по которой получил образование, но стал государственным служащим в самом широком и почетном значении этого термина. Мы не можем углубляться в описание его многочисленных занятий — включавших преподавание — и заслуг. Достаточно будет упомянуть его Transports et tarifs (1890), которая все еще вознаграждает внимательного читателя, и его Cours d'economie politique (1901-1907) — работу, не все части которой в равной степени достойны похвалы, но местами достигающую значительных высот, особенно там, где речь идет о транспорте.

Эмиль Шейсон (1836-1910; Oeuvres choisies. 1911) обладал многими достоинствами. Я сошлюсь лишь на его conference, опубликованную в 1887 г. под заглавием Statistique geometrique. Она переполнена предложениями (некоторые из коих весьма оригинальны) по статистическим кривым спроса, выручки и издержек, в области размещения производства и транспортных расходов (у него были своего рода кривые безразличия, характеризующиеся постоянным уровнем транспортных тарифов), ставок заработной платы (здесь он разработал модель типа «паутинообразной»), он исследовал объем продаж как функцию заработной платы, рациональный выбор источников сырья, качеству, варьированию продукта, максимизации прибыли. Я обязан д-ру X. Штеле указанием на это удивительное собрание инструментов и идей, которое в противном случае прошло бы мимо моего внимания.^

3-5. Откровенное презрение, с которым как сильные теоретики, так и антилибералы относились к этой группе, представляется поэтому неоправданным. Возьмем, например. Ива Гюйо (1843-1928), названного одним блестящим теоретиком се pauvre Guyot <бедняга Гюйо>. Возможно, этот теоретик был прав, если в качестве стандарта для сравнения он имел в виду, скажем, Парето. Но я должен добавить к этому, что, если бы я был бизнесменом или политиком, я консультировался бы скорее у Гюйо — который был мастером практического диагноза, — чем у Парето, дабы получить представление о, скажем, тенденциях изменения занятости или цен на металл в ближайшие шесть месяцев. Каждый из нас достоин эпитета се pauvre (бедняга), если он вынужден решать задачу, весьма далекую от сферы его компетенции.^

3-6. Шарль Жид (1847-1932) не может занимать сколько-нибудь значительное место в истории анализа, но тем не менее сыграл самую полезную и похвальную роль. Он был многогранным лидером, свободным от предрассудков, симпатизировавшим всему происходящему и естественным образом делившимся этой симпатией с остальными. Он написал один из самых удачных учебников того периода и в сотрудничестве с Ш. Ристом еще более удачную Histoire des doctrines economiques (1-е изд. — 1909; 7-е изд. — 1947; пер. на англ. яз — 1915; с добавлениями из 6-го и 7-го французских изд. — 1948), которая широко применяется и ныне. Были и другие достижения в этой области (Перен, Эспинас, Дени, Дюбуа, Рамбо, Гоннар).^

3-7. Landry Adolphe. L'interet du capital. 1904. Афтальон и Жюгляр будут упомянуты в главе 8 данной части при рассмотрении областей науки, к которым относятся их исследования.^

3-8. Полезным дополнением к вышеприведенному обзору послужат Essai sur revolution de la pensee economique (1927) профессора Г. X. Буске, Les Doctrines economiques (1925) Гаэтана Пиру и хорошо известная «История» Жида и Риста.^

4-1. В этом отношении я тем более уязвим для критики, поскольку не могу оправдать игнорирование деталей ситуации, с которой я очень хорошо знаком. Но некоторые лакуны моего описания могут быть заполнены из очень многих источников, особенно из двух нижеприведенных Festschriften (юбилейных сборников — нем.), которые проливают свет на рассматриваемый период, хотя лишь один из них появился в то время: 1) Festschrift в честь Шмоллера (1908): Die Entwicklung der deutschen Volkswirtschaftslehre im neunzehnten Jahrhundert; 2) Festschrift в честь Брентано (1925): Die Wirtschaftswissenschaft nach dem Kriege, особенно статья профессора Амонна Der Stand der reinen Theorie (Vol. II. Part 3).^

4-2. Фон Филиппович будет упомянут ниже. О Л. фон Мизесе, книга которого о деньгах появилась в конце периода, речь пойдет в главе о деньгах.^

4-3. Эти и более поздние его parerga <неболыиие произведения — греч.> были вновь опубликованы в собрании сочинений Gesammelte Schriften (2 vols. 1924-1926), изданном профессором Францем К. Вайсом, одним из самых способных учеников Бёма-Баверка.^

4-4. Работа Zum Abschluss des Marxschen Systems (1896) была переведена на английский язык под названием Karl Marx and the Close of His System (1898). [Новое издание (с ответным словом Гильфердинга) вышло в свет с введением П. М. Суизи в 1949 г.]^

4-5. Удивление, которое, скорее всего, испытает читатель при прочтении данного утверждения, и оправданно, и неоправданно. Оправданно потому, что Маркс был намного более чем экономистом. Конечно, наше утверждение подразумевает лишь Марксову экономическую теорию капиталистического процесса. Неоправданно потому, что, думая о Марксе, мы привычно вспоминаем элементы его учения, несущественные с позиций данной книги, — агитационные жесты, пророческий гнев. Отбросив это и посмотрев на стоящий за этим холодный аналитический каркас, читатель не станет удивляться моему утверждению. Маржинализм Бёма-Баверка имеет лишь техническое значение; будучи более эффективным инструментом, он устранил с пути ученого те ложные проблемы, с которыми столкнулся Маркс.^

4-6. Это неоднократно отмечалось профессором Найтом, а также доктором Эдельбергом (см. выше, часть III, глава 4, § 2).^

4-7. Во время написания своей оригинальной работы Бем-Баверк знал о Рэ только по цитатам из Милля, которые не раскрывают сущности анализа этого автора. Он ссылался на Рэ, сильно преувеличивая при этом его роль, в третьем издании (см. об этом в: Mixter С. W. BOhm-Bawerk on Rae // Quarterly Journal of Economics. 1902. May).^

4-8. Это тем более примечательно, поскольку Менгер, не признававший этой теории в качестве развития своих предположений, сурово осуждал ее с самого начала. В своем несколько высокопарном стиле он однажды сказал мне: «Придет время, когда люди поймут, что теория Бёма-Ваверка является одной из величайших ошибок». Он удалил упомянутые намеки из второго издания своей книги.^

4-9. Этот замечательный человек (Тауссиг) однажды сказал мне (по-моему, это было весной 1914 г.), что он считает Бёма-Баверка величайшим экономистом всех времен, исключая лишь Рикардо (или даже что он считает Рикардо и Бёма-Баверка равными друг другу величайшими экономистами: я уже не помню, как именно это прозвучало).^

4-10. Отметим мимоходом обвинение в недобросовестной критике, которое столь часто предъявлялось Вёму-Баверку, например, Маршаллом. В том виде, в котором оно выдвигалось, я считаю это обвинение безосновательным. Но Бем-Баверк обладал мышлением адвоката. Он был не в состоянии видеть что-либо, кроме буквы доводов оппонента, и, по-видимому, никогда не задавался вопросом: а не стоит ли за неудачной формулировкой некоторый элемент истины. Это часто вредило его критическим аргументам, хотя его критические опыты остаются лучшей серией упражнений в теоретическом мышлении подобного типа. Поэтому становится понятным, что у недоброжелательных его читателей иногда оставалось впечатление недобросовестности его критики.^

4-11. Это остается справедливым независимо от возрождения интереса к идеям Бёма-Баверка в связи с большим успехом теории деловых циклов профессора фон Хайека в начале 1930-х гг. Профессор Найт вовсе не боролся с ветряными мельницами, выступив с энергичной атакой на учение Бёма-Баверка в 1933 г. (Knight. Capitalist Production, Time, and the Rate of Return // Economic Essays in Honour of Gustav Cassel) и в 1934 г. (Knight. Capital, Time, and the Interest Rate // Economica. Aug.), которая вызвала оживленную дискуссию (ее основные вопросы см. в: Kaldor N. The Recent Controversy on the Theory of Capital // Econometrica. 1937. July). К сожалению, существенный вопрос о наследии Бёма-Баверка лишь изредка упоминался в этой литературе.^

4-12. Stigler George J. Production and Distribution Theories [теории Джевонса, Уикстида, Маршалла, Эджуорта, Менгера, Визера, Бёма-Баверка, Вальраса, Викселя, Дж. Б. Кларка]. 1941. Эта блестящая работа квалифицированного теоретика является, возможно, лучшим из существующих обзоров теоретических исследований ведущих ученых того периода. Весьма рекомендую прочесть ее. Это не означает, что я согласен со всеми изложенными в ней интерпретациями фактов и оценками.^

4-13. Даже в 1918 г. большой успех книги Касселя (Cassel G. Theoretische Sozialokonomie) был столь же обусловлен ее полезностью в качестве учебного пособия, сколь и тем фактом, что внешне она была враждебной как к австрийцам, так и к Вальрасу.^

4-14. X. Дитцель (речь о нем пойдет ниже) пошел дальше всех: он действительно полагал, что «классическую» систему возможно полностью сохранить, и это в 1921 г.! (Dietzel H. Vom Lehrwert der Wertlehre... 1921).^

4-15. Так же можно охарактеризовать Вильгельма Лаунхардта (1832-1918), профессора Технологической школы в Ганновере, чья работа Mathematische Begrundung der Volkswirtschaftslehre (1885), будучи по сути вальрасианской и имевшей многие недостатки, все же должна быть упомянута как выдающееся и в некоторых отношениях оригинальное произведение (особенно в вопросах транспортных издержек и размещения производства). Таким образом, Германия не была совершенно лишена «математической экономической теории». Любопытно наблюдать — и это характеризует условия в нашей области науки, — как определенный тип исследований существует у всех на виду и в то же время остается незамеченным.^

4-16. Об этом см.: Sweezy P. M. Op. cit. Суиэи полностью принимает интерпретацию Ворткевичем Марксовой теории цен.^

4-17. Работа Sozialwissenschaftliche Eriauterungen zu David Ricardos Grundgesetzen (см. выше, часть III, глава 4) остается его главным научным достижением в данной области. Но его монументальная Theoretische Nationalokonomie (в 4 т. 1916-1933) также заслуживает внимательного прочтения. Его исследование о Прудоне уже упоминалось.^

4-18. Они чем-то напоминают работу Адольфа Хельда Zwei Bucher zur sozialen Geschichte Englands (под ред. Г. Ф. Кнаппа. 1881), еще одного ученого того же типа, которого я не хочу оставить без внимания. Двумя наиболее важными и, как мне представляется, наиболее характерными работами Шульце-Геверница являются Zum socialen Frieden (1890; перевод подзаголовка таков: «Описание усвоения Sozialpolitik в Англии в XIX в.») и Britischer Imperialismus und englischer Freihandel (1906).^

4-19. Однако психологические издержки в данном случае можно существенно уменьшить, если взамен прочесть выполненный профессором фон Хаберле-ром обзор методологических изысканий Готтля, которые были переизданы в 1925 г. под заглавием Wirtschaft als Leben. (Обзор был опубликован в Zeitschrift fur Nationalokonomie (1929. May) под заглавием Kritische Bemerkungen zu Gottis methodologischen Schriften.) Но по остальным работам Готтля такого подспорья нет.^

4-20. Оппенгеймер был одним из многих авторов (среди них А. Смит и Сениор), говоривших о монополии на землю. Но не в этом состоит смысл моего высказывания в тексте. Он был также одним из не столь многочисленных авторов, которые, как Генри Джордж (и некоторые другие, чьи имена упомянуты в части III), считали все феномены, представлявшиеся им отклонениями от правильного функционирования капиталистической системы, результатом действия частной собственности на землю или исключения свободного доступа работников к земле . Это, конечно, подразумевает тезис, что частная собственность является причиной редкости земли как фактора производства. Упразднение Bodensperre составило сущность либерального социализма Оппенгеймера, проникшего во многие умы.^

4-21. Из многих работ Оппенгеймера в рамках нашего предмета мы должны отметить лишь Theorie der reinen und politischen Okonomie (том III его всеобъемлющей System der Soziologie; 5-е перераб. изд. — 1924) и Wert und Kapitalprofit (2-е изд. — 1922). Может оказаться полезным тщательный критический анализ теоретической системы Оппенгеймера, выполненный профессором Альфредом Амонном (Zeitschrift ftir Volkswirtschaft und Sozialpolitik. 1924). Оппенгеймеру посвящены многие работы. Я упомяну лишь статью Э. Хаймана: Heiтапп Е. Franz Oppenheimer's Economic Ideas // Social Research. 1944. Febr. Обратившись к этой статье, читатель обнаружит, что, хотя профессор Хайман превозносит Оппенгеймера как социального философа и политического мыслителя и максимально — насколько позволяют рамки мемориальной статьи — выделяет сильные стороны учения Оппенгеймера, подразумеваемая Хайманом оценка чисто аналитических достижений последнего мало отличается от вышеизложенной.^

4-22. См., например, его Fundament der Volkswirtschaftlehre (3-е изд. — 1923).^

4-23. Доктрины и влияние Готтля, Оппенгеймера и Шпанна созрели лишь к 1920-м гг. Но я решил использовать предоставившуюся возможность, дабы облегчить чтение части V. По крайней мере, стадия формирования взглядов этих авторов приходится на рассматриваемый период.^

5-1. Работы Акилле Лориа (1857-1943) являются курьезным продуктом смеси гениальности с плохой аналитической подготовкой. Но и сама эта плохая подготовка была курьезного вида, который, однако, нередко встречается в экономической науке. Этот человек не был невежествен, скорее даже чересчур образован. Английских «классиков» он знал почти наизусть, да и Маркса не намного хуже. Он был также хорошо начитан в истории и философии. Но он либо не учился искусству экономического анализа, либо не имел к нему наклонностей. Более того, когда речь шла о любимых идеях, Лориа был абсолютно лишен самокритичности. Поэтому он склонялся (как и многие более старые авторы) к тому, чтобы придавать неоправданную важность наличию или отсутствию свободной земли, что стало лейтмотивом его экономических и социологических рассуждений. Он соединил эту идею с совершенно неудовлетворительным развитием рикардианской теории ценности и с марксистской унитарной концепцией нетрудовых доходов , которые при следующем шаге распадаются на процент (прибыль) и ренту. Из этих элементов он сконструировал «экономическую теорию собственности на землю», которая по замыслу и целям подобна (марксисты сказали бы, «является карикатурой») марксистской системе, причем в манере, не слишком отличающейся от Оппен-геймеровой. Он считал себя основателем школы. Однако по прочтении соответствующей литературы я могу позволить себе утверждать лишь то, что он заинтересовал и стимулировал многих своих современников и что у некоторых из них он получил одобрение, в котором трудно отделить вежливость от признания, а признание от приверженности.^

5-2. О Феррара и Месседалья см. выше, часть III, глава 4, § 6.^

5-3. Луиджи Косса (1831-1896), профессор в Павии, был прежде всего выдающимся преподавателем — из тех, кто, не нуждаясь в возможностях современных американских преподавателей, способен как по волшебству «извлекать» из больших классов, состоящих из весьма слабо заинтересованных студентов, то меньшинство, представители которого готовы открыть свое сознание животворящему влиянию личных бесед. Кроме того, Косса принадлежал к числу весьма образованных людей. Его книга Guida allo studio dell'economia politica <« Путеводитель по исследованиям в области политической экономии»> (1876; пер. на англ. яз. — 1880) является и в самом деле путеводителем, но таким, который знакомит неофита с авторами прошлого. Заголовок французского перевода (книга была переведена на несколько языков и обладала широкой популярностью) в большей степени отвечает содержанию книги: Histoire des doctrines economiques <«История экономических учений»> (1899). Будучи основанной на оригинальном исследовании, она имеет высокую ценность как история экономической науки. [Английский и новый французский (1893) переводы были сделаны по третьему (исправленному и переработанному) итальянскому изданию, озаглавленному Introduzione... dell'economia politica (1892).]^

5-4. Маффео Панталеони (1857-1924) был человеком многих занятий, и это остается справедливым, даже если отбросить все не относящееся к науке. Выдающееся положение в итальянской экономической науке он занял после публикации уже упоминавшейся нами книги, но выдающегося положения в итальянской профессиональной иерархии он удостоился лишь в 1900 г., когда получил кафедру в Павии, или даже в 1902 г., когда стал преемником Месседальи в Римском университете. Перед работой Principi (пер. на англ. яз. — 1898; этот перевод сделан по 2-му изд. 1894 г.) он написал другую важную книгу о налогообложении (Theoria della traslazione dei tributi — его магистерская диссертация, 1882). Но в полной мере его влияние и оригинальность не могут быть оценены по этим книгам. Его идеи изложены в бесчисленных статьях, наиболее важные из которых перепечатаны в Scritti vari di economia (1904-1910) и в Erotemi di economia (1925). Статья La crisi del 1905-1907, опубликованная в Annali di economia (1925), хотя и является докладом, инициированным правительственным запросом, представляет собой существенный вклад в теорию циклических колебаний. Эта и другие фактологические работы — некоторые из них имеют определенное значение для теории статистики — должны приниматься в расчет при любой попытке оценки Панталеони как ученого и человека: он был кем угодно, только не «чистым теоретиком», хотя мало кто так разбирался в «чистой теории». После его смерти многие выдающиеся итальянские экономисты отдали дань памяти этого выдающегося человека. Статьи о нем были опубликованы в Giornale degli Economist! (1925; там же содержится библиография); см. также: Pirou G. Pantaleoni et la theorie economique // Revue d'economie politique. 1926.^

5-5. Энрико Бароне (1859-1924) был военным, политиком и преподавателем с хорошей математической подготовкой. Большинство его публикаций вышли в Giornale degli Economisti. Некоторые из них будут упомянуты позднее. Его книга Principi di economia politica впервые увидела свет в 1908 г. Я никогда не мог понять, почему заслуги этого блестящего экономиста не были по достоинству оценены в его собственной стране.^

5-6. Antonelli G. В. Sulla teoria matematica della economia politica. 1886. Этот небольшой трактат, как мне представляется, предвосхитил более поздние исследования в нескольких важных моментах.

5-7. См. особенно его работу Contribute alia teoria dell'offerta a costi congiunti, опубликованную в приложении к Giornale degli Economisti (1914. Oct.).

5-8. Луиджи Аморозо, профессор в Риме, — автор большого числа статей, но пока мы упомянем лишь его Lezioni di economia matematica (1921). Оригинальные концепции Альфонсо де Пьетри-Тонелли, профессора из Венеции, также следует искать в статьях. Однако мы упомянем его трактат, третье издание которого имеется во французском переводе: Traite d'economie rationelle < «Трактат рациональной экономии»;-. 1927. Заметьте, французский термин rationelle означает то же, что и pure (чистая).

5-9. Парето опубликовал свой статистический закон распределения доходов по размеру в своем Cours (1896-1897) и в «Приветствии», опубликованном на юридическом факультете Лозаннского университета по случаю Швейцарской национальной выставки 1896 г. под заглавием: La courbe de la repartition de la richesse. Обширная литература, порожденная этой публикацией (ее объем продолжает расти), убедительно свидетельствует о ее важности и о ее стимулирующем влиянии. Дискуссия была, к сожалению, искажена политическими предрассудками как критиков, так и сторонников автора. Из длинного списка серьезных и компетентных произведений читателю (для введения в курс дела) можно порекомендовать две работы: Macgregor D. H. Pareto's Law // Economic Journal. 1936. March; Bresciani-Turroni С, On Some Methods of Measuring the Inequality of Incomes // Al Quanoun Wal Iqtisad. 1938 (египетское периодическое издание). Превосходная работа Е. С. Rhodes The Pareto Distribution of Incomes (Economica. 1944. Febr.) представляет определенные трудности для нематематиков. Влияние — реальное или мнимое — этого закона на представления о структуре доходов в капиталистическом обществе впервые серьезно обсуждалось на английском языке, насколько мне известно, профессором Пигу в книге Wealth and Welfare (1912). Его вполне серьезное обсуждение содержит тем не менее признаки эмоциональных пристрастий.

5-10. См. особенно: Bousquet G. H. 1) Cours d'economie pure. 1928; 2) Essai sur 1'evolution de la pensee economique. 1927; 3) Institute de science economique. 1930-1936; Divisia Francois. Economique rationnelle. 1928; Pirou G. Les theories de 1'equilibre economique: L. Walras et V.Pareto. 1934.

5-11. В этом смысле то, что было сказано о влиянии Панталеони, следует уточнить. Эта ссылка содержится в послании профессора де Пьетри-Тонелли Итальянскому обществу содействия прогрессу науки, посвященном памяти Парето и опубликованном в трех частях в Rivista di Politica Economica (1934-1935), — рекомендую его читателю.

5-12. Очаровательный портрет человека и мыслителя был создан профессором Г. X. Буске в книге Vilfredo Pareto, sa vie et son oeuvre (1928; пер. на англ. яз. — 1928). Пользуясь возможностью, ссылаюсь на произведение того же автора Introduction a 1'etude du Manuel de Vilfredo Pareto (1927).

5-13. Уже упомянув Trattato di sociologia generale (1916), мы должны в соответствии с задачами этой книги добавить лишь следующие публикации к Cours и Manuel: Les Systemes socialistes. 1902-1903; Economic matematique // Encyclopaedia of the Mathematical Sciences. 1911 (соответствующая статья в более раннем немецком издании малозначительна). Статьи, появившиеся в 1890-х гг. в Giornale degli Economisti, хотя и небезынтересны (они должны быть переизданы), с точки зрения самого Парето, устарели к 1900 г.; более поздние статьи в области чистой теории были просто фрагментами таких произведений, как Manuel или статья в Encyclopaedia.

5-14. В личном плане аристократ Парето и радикальный представитель среднего класса Вальрас совсем не походили друг на друга.

6-1. Николае Герард Пирсон (1839-1909) был прежде всего государственным чиновником: директором Голландского центрального банка в молодом возрасте; позднее — его президентом, министром финансов, премьер-министром и до конца своих дней парламентарием. Подобная карьера не мешает человеку с таким сильным интеллектом и гигантской трудоспособностью, как у него, достигнуть больших высот в качестве ученого-экономиста — он действительно был плодовитым автором, опубликовавшим около сотни книг и статей, — но она истощает те источники энергии, которые способствуют созданию оригинальных произведений. Его основная работа Leerboek der Staatshuishoudkunde (1884-1890; английский перевод, сделанный по 2-му изданию оригинала: Principles of Economics. 1902-1912), сыграла в развитии доктрин того времени роль, аналогичную роли исследований Панталеони.^

6-2. См., например: Verrijn Stuart С. A. Grondslagen... [Основания...]. 1920.

6-3. Позицию профессора Л. В. Бирка (1871-1933), если речь идет об экономической теории, можно сравнить с позицией Пирсона (см. его Theory of Marginal Value (1922)). Профессор Давид Давидсон известен в первую очередь своим трудом, посвященным истории Шведского центрального банка, вкладом в теорию денег и дружелюбной критикой Викселя. Но он был также достойным теоретиком — такое заключение я сделал по прочтении его работы о капиталообразовании (однако, поскольку я плохо читаю по-шведски, я не могу быть абсолютно уверен в этом). Прочтите превосходную работу мистера Бринли Томаса, в которой излагается для англоязычной публики доктрина шведских ученых (Thomas Brinley. Monetary Policy and Crises: a Study of Swedish Experience. 1936). Международная слава профессора Густава Касселя (1866-1945) основывается на его вкладе и роли в дискуссии о денежной политике во время и после Первой мировой войны (см. ниже, глава 8) и на успехе его учебника Theoretische Sozialokonomie (1-е изд. — 1918; пер. на англ. яз.: The Theory of Social Economy. 1923). Но как теоретик он дебютировал статьей Grundriss einer elementaren Preislehre (Zeitschrift for die gesamte Staatswissenschaft. 1899), в которой была сделана попытка (важная, если учесть дату) переформулировать уравнения Вальраса таким образом, чтобы в них не использовалась концепция полезности. Его свежая — во многих смыслах — книга The Nature and Necessity of Interest (1903), несмотря на некоторую необоснованную критику и еще более необоснованные претензии на оригинальность, является важным произведением, которое заслуживает внимательного прочтения как противоядие от теорий процента, распространенных в 1930-е гг. Кассель как теоретик относится к этому контексту, потому что он тоже был одним из авторов «второго поколения», завершивших систему Джевонса—Менгера—Вальраса. Однако он следовал за Вальрасом, а не за Менгером. Его учебник в своей фундаментальной концепции представляет собой по большей части вариант — или популяризацию — доктрины Вальраса (за вычетом теории полезности), несмотря на то что имя Вальраса в нем не встречается. Кассеяь был эффективным и красноречивым преподавателем, и в его лекциях можно найти корни некоторых суждений современных викселианцев в вопросах чистой теории.

6-4. Сам Виксель придавал большое значение своим исследованиям по проблемам народонаселения. Но в этой части данной книги последние интересуют нас лишь периферийно, и потому мы не можем отдать им должное. Достаточно будет сказать, что Виксель всегда рассматривал ограничение темпов рождаемости как существенный фактор в будущей жизни рабочего класса и что тенденция к падению темпов рождаемости, начинавшая проявляться в то время, безусловно приветствовалась им, так же как она приветствовалась бы и Дж. С. Миллем.

7-1. Генри Джордж (1839-1897) — фигура слишком известная, чтобы нуждаться в представлении. Кроме Progress and Poverty (Прогресс и бедность. 1879) следует упомянуть здесь лишь посмертно вышедшую книгу Science of Political Economy (1897). Его Complete Works, включая Life, вышли под редакцией его сына (1906-1911). Научную оценку всех корней и свойств доктрины Джорджа можно найти в: Teilhac E. Pioneers of American Economic Thought. 1936. Ch. III.

7-2. Прибыль предприятий он, так же как и Милль, разлагал на премию за риск, заработную плату и процент и поэтому не считал ее располагаемым излишком.

7-3. Его лучшие работы собраны в Economic Essays (1904; под ред. О. М. В. Спрэ-га, с введением Ф. В. Тауссига). По-прежнему заслуживает прочтения и его труд Chapters on Banking (частное изд. — 1885; 1-е изд. — 1891; 5-е изд. под ред. О. М. В. Спрэга: Theory and History of Banking. 1929).

7-4. Хотя политическая ориентация рассматриваемых нами личностей находится за рамками данного исследования, в случаях Ньюкомба и Самнера можно утверждать, что их ультралиберализм заходил столь далеко, что приводил к появлению теоретических и фактологических аргументов, которые накладывали отпечаток на их суждения как учеиьгд-экономистов. Это, пожалуй, справедливо и для каждого современного им европейца. Но не следует забывать, что в среде, сложившейся в Соединенных Штатах в ту эпоху, позиция Ньюкомба и Самнера могла быть подкреплена такими фактами, которые впечатлили бы самого Маркса, когда он был «в историческом духе», но не оказали бы никакой поддержки экономическому либерализму, скажем М. де Молинари.

7-5. Основные произведения Г. Самнера: History of American Currency (1874) и последовавшая за ней History of Banking in the United States (1896).^

7-6. См., в частности: The Wages Question (1876) и учебник Political Economy (1883). Библиография, дающая представление о диапазоне деятельности Уокера, собрана в: Publications of the American Statistical Association. 1897. June.

7-7. Первая книга Кларка The Philosophy of Wealth (1885), хорошо характеризующая этого человека и его мировоззрение — а возможно, также и дух среды, — не имеет отношения к нашему исследованию, за исключением одного момента, который я и собираюсь упомянуть в тексте. Однако она весьма способствовала становлению его репутации. Его знаменитый труд Distribution of Wealth («Распределение богатства») вышел в 1899 г. Это теория стационарного процесса; все ее существенные элементы были опубликованы им ранее. Что касается личных аспектов, эта дата столь же вводит в заблуждение, сколь и 1890 г. в случае Маршалла. Почти равна предыдущей по значению книга Кларка Essentials of Economic Theory (1907). Из остальных его работ следует упомянуть здесь лишь Control of Trusts (1901; переписана в сотрудничестве с сыном в 1912 г.) и Problem of Monopoly (1904). Но мы не должны забывать о его фактологических исследованиях, особенно в сотрудничестве с Отделением экономики и истории Фонда Карнеги. Позволю себе привлечь внимание читателя к очаровательному Memorial, посвященному памяти этого замечательного и милого человека, созданному его детьми и напечатанному частным образом в 1938 г.

7-8. См. об этом главу, посвященную Кларку, в: Homan Paul Т. Contemporary Economic Thought. 1928.

7-9. Carver Thomas N. Distribution of Wealth. 1904. Пользуясь возможностью, я упомяну имя американского теоретика, который создал маржиналистскую теорию независимо от Кларка, — это Стюарт Вуд, другой пример поразительной «субъективной оригинальности». Около 1889 г. Вуд фактически сам открыл всю вальрасианскую систему с добавлением переменных производственных коэффициентов (коэффициентов замещения). Насколько можно судить по теоретическому фундаменту, он мог бы написать и маршаллианский трактат. См.: Stigler G. J. Stuart Wood and the Marginal Productivity Theory // Quarterly Journal of Economics. 1947. Aug. P. 644.

7-10. Чтобы более не возвращаться к этому вопросу, воспользуемся возможностью упомянуть другой фактор, подкрепляющий эту ложную ассоциацию. Реформаторы, как и прочие люди, не могут не совершать ошибки. Обязанность профессионального экономиста — указывать на эти ошибки. Если экономист при этом использует методы «предельного» анализа, то по-человечески понятная обида критикуемого лица зачастую принимает форму недовольства тем, что оно подверглось нападению реакционного чудовища под названием «маржинализм». Если бы со стороны критикуемого была допущена логическая ошибка, он, как правило, мог бы убедиться в ней без использования этого скромного аналитического аппарата. Но, не понимая теорию, он не знает о своей ошибке и естественным образом настраивается враждебно по отношению к тем моментам аргументации критика, которые понимает меньше всего.

7-11. Поскольку в рамках данной книги невозможно в полной мере отдать должное выдающейся личности Тауссига, позволю себе обратить внимание читателя на воспоминания, опубликованные несколькими его коллегами в Quarterly Journal of Economics (1941. May). [Текст был написан И. А. Шумпетером при содействии Артура X. Коула и Эдуарда С. Мэйсона.]

7-12. Следует заметить, однако, что идея распределения эффекта возмущения между несколькими последовательными значениями переменной имеет величайшее значение для экономической теории. Конечно, нереалистично — фактически это знак безысходности — утверждать, что изменение переменной х, происходящее в момент времени (, влияет на значение х (или любой другой переменной, зависимой от х) только в момент времени ( + л и ни в какой другой. Все мы знаем, что резкое изменение, скажем, цены или группы цен повлияет на последующие уровни этой и других цен через более или менее длительный период, причем интенсивность этого влияния будет меняться в течение этого периода. Экономические рассуждения, не принимающие это в расчет, представляются инфантильными. И все же Фишер первым попытался решить эту проблему и разработать метод, который позволил бы учесть ее статистически. Этот метод (улучшенный Францем Л. Альтом) был весьма несовершенен. Но он представлял собой новаторское начинание, которое принесло результаты в последующие эпохи. Читатель найдет все необходимые ссылки в: Alt Franz L. Distributed Lags // Econometrica. 1942. Apr.

7-13. Были и другие достижения. Но я хочу ограничиться двумя, которые сегодня являются общепризнанными.

7-14. Опять-таки это лишь основные ее черты. В приложениях содержится очень много идей, которые оказывают стимулирующее воздействие даже на того, кто не согласен со всеми результатами Фишера.

7-15. В это издание включена значительная (но недостаточная) часть Capital and Income и основные пункты монографии Фишера (Fisher I. Appreciation and Interest // Publications of the American Economic Association. 1896. Aug.).

7-16. Следует сделать мимоходом два замечания. Во-первых, идентичность концепции Фишера и кейнсианской предельной эффективности капитала была признана Кейнсом (и Каном), но отрицалась некоторыми последователями Кейнса, особенно профессором Лернером. Во-вторых, подчеркивая щедрое признание Фишером достижений Бёма-Баверка, я не противоречил своему заявлению, сделанному выше, в § 4а. Фишер не осознавал в полной мере значение достижений Бёма-Баверка и придавал чрезмерную важность поверхностным дефектам рассуждений последнего. Это вполне сочетается с нашим заявлением о том, что Фишер великодушно признавал все достижения, которые он смог увидеть у Бёма-Баверка; Фишер, Кейнс и Виксель являются теми тремя авторами, которых я должен назвать, если меня попросят проиллюстрировать примерами то, что я подразумеваю под «адекватным признанием» заслуг предшественников. На самом деле эти трое олицетворяют нечто большее: всех троих следует защищать от последствий их готовности отыскивать предшественников, которая иногда заходит столь далеко, что искажает истинное положение вещей.

7-17. [Следует напомнить, что Шумпетер намеревался писать об американском институционализме в главе 4, которая не была завершена.]

7-18. Наряду с невозможностью в полной мере отдать должное исследованиям в прикладных областях эта процедура, несомненно, имеет и другие недостатки. Чтобы проиллюстрировать эти недостатки, выберем такую личность, как Уильям 3. Рипли (1867-1944). Человек, писавший о европейских расах, читавший лекции о железных дорогах и по экономике труда — и это далеко не полное описание его деятельности, — явно неадекватно характеризуется своими исследованиями в любой из этих областей. Некоторые из тех, кто был у него студентом в Гарварде, говорили мне, что они получали от него больше вдохновения, чем от кого-либо другого, причем на этом факультете преподавали Тауссиг, Карвер и Янг. Поэтому его следовало бы причислить к представителям «общей экономики», каковы бы ни были его недостатки в технике анализа. И это справедливо для многих исследователей подобного типа. [К сожалению, обзор исследований рассматриваемого периода в прикладных областях не был завершен.]

7-19. Если читатель пожелает, он легко может последовать приглашению, стоящему за упоминанием этих имен. Особенно следует обратить внимание на очень поучительные некрологи памяти Эли, превосходного немецкого профессора в образе американца (автор — X. С. Тейлор; Economic Journal. 1944. Apr.), и Селигмена, доброжелательного лидера и неутомимого труженика (автор — Г. ф. Ширрас; ibid. 1939. Sept.). Работа Холландера о Рикардо уже упоминалась, а некоторые работы Лафлина по теории денег, Адамса и Селигмена по государственным финансам будут рассмотрены в соответствующих местах. О Карвере мы говорили выше.

7-20. Внимательного прочтения Principles of Economics (1904) Феттера не вполне достаточно для обоснования вышеприведенных заявлений. Но в книге содержатся все сущностные элементы того, что можно назвать системой Феттера. Некоторые его статьи встретятся нам позже. Одна из них, об отношении между рентой и процентом, иллюстрирует факт, размывающий четкие границы влияния Феттера, а именно существование параллелей между его системой и учением Фишера. Статья The Passing of the Old [Ricardian] Rent Concept <«Кончина старой [рикардианской] концепции ренты »> является наиболее ярко выраженным антимаршаллианским произведением Феттера. Я не знаю, как Маршалл воспринял изложенную Феттером (кстати, всецело обоснованную) схему. Но я знаю, что Эджуорт обиделся на нее по малоубедительной причине — ему не нравились статьи с подобными названиями.

7-21. Это хорошо иллюстрирует контекст, в котором даже в экономической теории возможно говорить о «прогрессе» и осмысленно оценивать данный уровень развития как более низкий, чем наш. Подобное вообще недопустимо по отношению к «экономической мысли». Экономисты того времени имели мнения о социальной и экономической политике, которые отличаются от мнений, превалирующих в наши дни. Но эти различия детерминированы социальными условиями и Zeitgeist. Здесь бессмысленно заявлять о нашем превосходстве над ними или говорить о прогрессе. Но если речь идет об анализе и поскольку мы стараемся сделать нечто подобное тому, что пытались делать теоретики того времени, то можно говорить о прогрессе как о переходе от менее совершенной к более совершенной технике. Например, есть определенный смысл в заявлении, что современная стоматология или транспорт превосходят стоматологию и транспорт 1900 г.

7-22. См. в особенности его работу Value and Distribution (1908) — это одна из тех книг, которые способны как пресытить читателей, так и принести им пользу. Она содержит ряд моментов, которые по меньшей мере субъективно оригинальны. Его книга Economics of Enterprise (1913) хотя и посвящена не критике, а созиданию, на самом деле менее оригинальна. Я слышал о его рукописи (но не видел ее), рассматривающей маршаллианскую систему, — The Economics of Alfred Marshall (1935). Его учебники ничем не примечательны. Но некоторые его статьи при наличии места следовало бы изучить глубже.

7-23. Нет необходимости «представлять» столь хорошо известные фигуры, как первые три, но я воспользуюсь возможностью, дабы сказать несколько слов об Эллине А. Янге (1876-1929). Этому выдающемуся экономисту и блестящему теоретику грозит опасность забвения. Сборник очерков Economic Problems, New and Old (1927) и книга An Analysis of Bank Statistics for the United States (1928; впервые опубликована в: Review of Economic Statistics. 1924-1927) являются его основными печатными работами и не дают никакого представления о широте и глубине его рассуждений и еще меньше — о его значении для американской экономической науки и многочисленных учеников. Но ex ungue leonem — иными словами, читатель может получить некоторое представление об этом льве по одному когтю, а именно по его статье Increasing Returns and Economic Progress // Economic Journal. 1928. Dec. Он одним из первых осознал переходную стадию, в которую вступил экономический анализ после 1900 г., и соответствующим образом перестроил свое учение — оно, насколько я понимаю, может быть описано как гибрид Маршалла и Вальраса с добавлением многих собственных нововведений. Одна из причин того, что его имя живет лишь в памяти тех, кто знал его лично, состоит в его обыкновении скрывать, а не подчеркивать собственные суждения: например, нужно быть не только специалистом, но и очень внимательным читателем, чтобы понять, что в его кратком и непритязательном анализе национальной банковской статистики заключена лучшая часть целостной теории денег и кредита.

7-24. Его работа Forecasting the Yield and the Price of Cotton (1917) не выходила за эти пределы. Но теоретики тогда еще не поняли, что это была экономическая теория.

7-25. Описанием характера и привычек Мура я обязан профессору Ф. С. Миллзу. Оно совпадает с моим впечатлением, которое я получил от встречи с Муром в Колумбийском университете в 1913 г. [В конце 1951 г. Мур еще здравствовал и жил в полном уединении.]

8-1. Это особенно очевидно на примере Англии: никто пока еще не признавал какой-либо вклад в экономический анализ X. М. Хайндмена и его группы. Это утверждение не подразумевает отрицания некоторого их влияния на английских интеллектуалов, хотя это влияние было тогда пренебрежимо мало. Не отрицаем мы также, что марксизм позднее стал фактором, влияющим на английскую экономическую науку. Но аналогичное утверждение для романских стран требует уточнений в силу проведенных социалистами и другими деятелями исследований в рамках марксистской теории истории. Никаких уточнений не требует тот факт, что марксистские идеи были шире известны и более точно интерпретировались во Франции, Италии и Испании, чем в Англии, поскольку это не требовало никаких аналитических усилий в области техники анализа. Японский марксизм также был более поздним явлением. Это справедливо и для Соединенных Штатов, за возможным исключением работ Дэниэла Де Леона (см., например, его книгу Reform or Revolution? (1899)).

8-2. Г. В. Плеханов (1855-1918), лидер небольшой марксистской партии в России и одна из ведущих фигур в этой партии вплоть до начала XX в., заслуживает совсем другого места в совершенно иной истории. Но кроме прочего он был ученым и мыслителем. Будучи в определенной степени экономистом, он являлся выдающимся марксистским социологом и, в частности, аналитиком социопсихической «надстройки». По крайней мере, таково полученное мною впечатление от тех его работ, с которыми мне прямо или косвенно удалось познакомиться (см. в особенности его Fundamental Problems of Marxism (пер. на англ. яз. — 1929). Все, что мне известно из работ Н. И. Бухарина (1880-1938), одного из непоколебимых марксистов, репрессированных Сталиным, — это работа «Империализм и накопление капитала» (Der Imperialismus und die Akkumulation des Kapitals) (1926), которая в значительной степени опирается на немецкие произведения — они еще будут упомянуты — ив действительности является частью немецкой дискуссии, и «Политическая экономия рантье» (The Economic Theory of the Leisure Class) (написана в 1914 г.; пер. на англ. яз. — 1927) — в еще меньшей степени оригинальное произведение. Некоторые читатели могут спросить: а где же Ленин, лучшие из многотомных сочинений которого относятся к рассматриваемому периоду? Но Ленин был человеком действия, одним из самых сильных и трезвых из когда-либо живших тактиков. Его русские (и не только) поклонники ошибаются, утверждая, что, будучи ныне канонизированным, он должен был быть и великим мыслителем. Возможно, он внес свой вклад в политическую мысль, хотя я находил у Маркса все положения, которые Ленин выдвигал в доступных мне работах, за одним исключением: он открыто признавал то, чего Маркс никогда не видел и не признавал, а именно что «эмансипация» пролетариата никогда не может быть реализована самим пролетариатом. Это большое достижение (принимая в расчет все следствия) в области политической социологии. См., например, его труд «Государство и революция» (State and Revolution) (пер. на англ. яз. — 1919). Он не привнес в экономический анализ ничего такого, что не было бы предвосхищено самим Марксом либо немецкими марксистами. То же самое относится и к Троцкому.

8-3. Близость Каутского к Марксу и Энгельсу и его несомненная лояльность были не единственными качествами, которые делали его подходящим для роли лидера. Бесспорно, никто не может, проходив всю жизнь на ходулях, не выглядеть высокопарным. Его приверженность каждой букве «священных писаний» и переинтерпретации, которые он позволял себе и другим, сократили его популярность среди ревностных последователей, которые стремились завоевать свое место под солнцем. Кроме того, хоть он и был прежде всего теоретиком, в действительности он не был хорошим теоретиком и уступал другим сильным интеллектуалам в этой группе. Но ничто из сказанного не должно бросать тень ни на его сильный характер, ни на его способности, ни на услуги, которые он оказал марксизму и через марксизм общественной науке в целом.

8-4. Книга, в которой, возможно, содержится больше его собственных идей, чем во всех остальных трудах, — Die Agrarfrage (Аграрный вопрос. 1899). В ней он попытался распространить Марксов закон концентрации на сельское хозяйство. Он встретил критику в своем собственном лагере; работа Отто Бауэра Sozialdemokratische Agrarpolitik (1926) весьма далека от взглядов Каутского. Но книга последнего инициировала создание целого ряда трудов, среди которых произведение Бауэра является наиболее значительным. Ответ Каутского Бернштейну — и небезуспешный — Bernstein und das Sozialdemokratische Programm (1899); Die materialistische Geschichtsauffassung (2-е изд. — 1929); экзегетическая работа Das Erfurter Programm (1891; пер. на англ. яз. под заглавием Class Struggle — 1910); и статья Krisentheorien (Die Neue Zeit. 1901-1902) — вот, пожалуй, те публикации, которые достойны упоминания.

8-5. Не стоит путать его с Виктором Адлером, лидером, который объединил (на некоторое время) различные течения австрийского социализма, и с Фрицем Адлером, сыном Виктора, который получил известность иного рода во время и после Первой мировой войны.

8-6. Это справедливо для всех неомарксистов, хотя в весьма различной степени. И здесь находится точка соприкосновения их взглядов с доктринами ленинизма и троцкизма, которые совершенно зациклились на империализме. Сравнение идей, скажем, Бауэра и Гильфердинга с идеями, изложенными в работе Ленина «Империализм» (пер. на англ. яз. — 1933), тем более поучительно, так как в остальных отношениях неомарксисты занимали антибольшевистские позиции.

[Два крупных очерка Шумпетера на немецком языке (впервые опубликованы в 1919 и 1927 гг.), в первом из которых критиковались эти неомарксистские воззрения, были переведены на английский язык под заглавием Imperialism and Social Classes (1951).]^

8-7. Читатель найдет чрезвычайно ортодоксальное изложение этой линии рассуждений в уже упоминавшейся работе П. М. Суизи Theory of Capitalist Development.

8-8. Работы Гильфердинга и Люксембург были кратко, но превосходно рассмотрены Эдуардом Хайманом в работе History of Economic Doctrines (1945).

8-9. Эдуард Бернштейн (1850-1932) был испытанным социалистом, а кроме этого ученым, обладавшим прекрасными человеческими качествами. Он имел значительный вес как представитель «старой гвардии». Но годы изгнания не сделали его радикалом. Скорее, они приблизили его к фабианцам. Из его произведений следует упомянуть лишь одну книгу, написанную в 1899 г. Она имеется в английском переводе под заглавием Evolutionary Socialism (1909).

8-10. Эмиль Ледерер (1882-1939), который в последние годы своей жизни работал на факультете политических и общественных наук в Новой школе общественных наук в Нью-Йорке, может быть охарактеризован как ведущий академический социалист Германии 1920-х гг. и влиятельный преподаватель университетов в Гейдельберге и Берлине. Его небольшой учебник (Grundzuge der okonomischen Theorie. 1922) очень хорошо отражает рассматриваемую нами тенденцию. Морис Добб никогда серьезно не опирался на марксизм — следует делать скидку на английскую среду. Но его интеллектуальные и другие симпатии относятся явно к Марксу или к фабианцам, а не к Маршаллу. И все же, если речь идет об экономическом анализе, его не следует считать марксистом (см.: Dobb M. Capitalist Enterprise and Social Progress. 1925).

8-11. О. Ланге очень ясно изложил рассматриваемую нами позицию в своей статье Marxian Economics and Modern Economic Theory (Review of Economic Studies. 1935. June), к которой я и отсылаю читателя.

8-12. Я уже настоятельно рекомендовал работу Суизи Theory of Capitalist Development (1942) как превосходное изложение экономического учения Маркса (и большинства неомарксистов). Теперь же надо отметить следующее: Суизи полагает, что представленная там экономическая теория является действительно пригодной для использования в наши дни и что она не только является равной технике, используемой, к примеру, Ланге, но и превосходит ее. Еще более замечательна (и в некотором роде представляет собой психологическую загадку) работа миссис Робинсон Essay on Marxian Economics (1942; см. о ней: Shove. Mrs. Robinson on Marxian Economics // Economic Journal. 1944. Apr.).

8-13. Одна из самых интересных попыток такого рода была предпринята С. Александером в статье Mr. Keynes and Mr. Marx (Review of Economic Studies. 1940. Febr.).

8-14. Одна из причин такой новизны состоит в том, что учение Маркса не преподавалось и не преподается ныне, особенно среди теоретических курсов. Последний факт, в свою очередь, обусловлен тем, что это учение плохо подходит для преподавания. В силу своих достоинств и своих недостатков (например, в силу своей разбросанности и многочисленных повторений, которые затрудняют придумывание домашних заданий) Маркс либо вытесняется другим материалом, либо сам вытесняет остальной материал, который преподаватель считает нужным изложить.

Вернуться

Координация материалов. Экономическая школа

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ШКОЛА

Контакты